Передо мной список евреев — Героев Советского Союза, тех из них, кто был удостоен этого звания в боях с нацистской Германией. Всего сто семнадцать человек. По некоторым, дополнительным данным, их было сто сорок. Вот некоторые имена. По алфавиту. Абрамов Шатнель Семенович, пехота. Абрамович Абрам Григорьевич, танковые войска. Бершт Абрек Аркадьевич, авиация. Белинский Ефим Семенович, войсковая разведка. Белявин Евель Самуилович, авиация. Бердичевский Леонид Афанасьевич, танковые войска. Березовский Ефим Матвеевич, артиллерия. Бескин Израиль Соломонович, артиллерия. Бирбраер Евгений Абрамович, минометная артиллерия. Биренбойм Яков Абрамович, пехота. Блувштейн Александр Абрамович, воздушно-десантные войска. Богорад Самуил Нахманович, подводный флот…
Богорад Самуил Нахманович, капитан теплохода "Кемери"… Мне, да и всем нам, сотрудникам газеты "Латвийский моряк" 60-70-х годов, он был хорошо известен. В изданной в 1971 году нашей редакцией книге "В годы штормовые" ему посвящен очерк ""Щука" идет в атаку".

Сегодня я вкратце перескажу его, сохраняя стилистику оригинала.
…Теплоход "Кемери" идет Балтикой. Курс — к рижским берегам. Вот уже позади датская и шведская земля. Прошли и траверзы Калининграда, Клайпеды. Открылся маяк Ужавы.

Капитан Богорад сквозь лобастое стекло рубки вглядывается в густеющие сумерки. Ужава! Ужава! Можно ли забыть тебя? Сколько времени прошло с тех дней, но каждый раз, когда "Кемери" выходит на траверз Ужавского маяка, капитан поднимается в ходовую рубку и долго, долго глядит вокруг на шумящее в темноте море, на мирно мигающий огонек.

Тогда тоже стояла осень — четвертая осень войны. Подводная лодка "Щ-310", которой он в ту пору командовал, вот здесь, на траверзе маяка Ужавы, обнаружила вражеский конвой. Шли несколько транспортов в охранении военных кораблей. Боевые суда, словно овчарки, сторожащие стадо, окружали транспорты со всех сторон, — с бортов, по курсу, с кормы. Их экипажи были настороже, так как на днях в этих же водах был потоплен навигационный корабль "Нордштерн". Знали бы немцы, что его потопил тот же капитан Богорад, который сейчас выцеливает их через перископ.

Командир подлодки убедился: конвой чрезвычайно сильный. Чтобы атаковать транспорты, следовало обойти его. Но как?

Лодка пошла вниз. Экономичным малым ходом, стараясь шуметь как можно меньше, "Щ-310" осторожно пробирается под днищами кораблей конвоя. Пора бы всплыть для атаки — до транспорта три кабельтовых. Лодка подсплывает. Капитан приникает глазом к стеклу перископа. Объект атаки почти не виден. Октябрьские хмурые сумерки затушевывают судно. А до транспорта, по всем расчетам, ходу немногим более двух минут. Пропустишь лишнюю секунду — и отворачивай. Какой же выход? Единственный — всплыть так, чтобы можно было выйти из рубки, быстро осмотреться и нацелить лодку точно на транспорт. Но корабли охранения? Что если, выскочив наверх, сразу наткнешься на стену огня? Конец не только атаке, но и лодке.

Но на войне как на войне…

Капитан отдает команду. И лодка стала всплывать. Вот уже отброшен люк рубки. Самуил Богорад вместе с сигнальщиком и старшим помощником выскакивают наверх. Здесь, на открытой площадке рубки, вражеский транспорт виден отчетливо: на палубе и в трюмах сотни немецких солдат и тысячи тонн военного снаряжения и грузов специального назначения.

В распоряжения командира "щуки" считанные мгновения. Он определяет координаты цели, отдает приказ:
— Залп!
Лодка вздрагивает, освобождаясь от торпед.
— Срочное погружение!

Почти в ту же секунду взблескивает огонь выстрела на ближнем военном корабле. А транспорт, по которому пришелся меткий и точный удар, шел ко дну.
В замешательстве, возникшем на конвое, лодке удалось благополучно проскочить сквозь кольцо охранения. И в эту минуту, видя выгоду своего положения, капитан Богорад дает второй залп — уже из кормовых торпедных аппаратов. По сторожевому кораблю. И — полный вперед! В отрыв!

Но гибель двух судов, да еще торпедный удар из надводного положения, — такого невероятного нахальства, такой невиданной дерзости немцы, большие знатоки морского боя, не могли простить советской подлодке. Сорок часов продолжалась их погоня. “Щука” уходила от них на предельной глубине. Самым опасным врагом был для нее собственный шум от винтов. Чтобы он не выдал врагу месторасположение субмарины, капитан Богорад очень внимательно следил за ходом кораблей противника. Они идут быстрее, больше шумят. И он прибавлял ход. Наверху замедляют скорость, и он отдавал приказ: "малый вперед!"
Благодаря этой хитрости, ни одна глубинная бомба не угодила по "щуке". Все они рвались за кормой. И так сорок часов подряд. Под водой, не всплывая. А ведь в те времена лодке полагалось каждые двадцать четыре часа подниматься на поверхность моря, запасаться свежим воздухом.

Но какой свежий воздух! Взрывной волной вывело из строя электрическое управление горизонтальными рулями. Пришлось перейти на ручное. Лодку бросало. То ли от неравномерного действия горизонтальных рулей, управляемых вручную задыхающимися от недостатка воздуха матросами, то ли от близких разрывов бомб.
В таком, инвалидном, можно сказать, состоянии "щука" Самуила Нахмановича Богорада вернулась на базу. И вскоре, восстановив былую мощь, снова вышла в море. Но уже в качестве орденоносной. За боевой поход, в ходе которого было потоплено сразу три вражеских корабля, "Щ-310" была награждена орденом Красного Знамени, капитан подлодки орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза, офицеры и матросы подлодки стали кавалерами многих орденов и медалей.

Пересказывая на этих страницах очерк "Щука идет в атаку" из нашей "редакционной" книги "В годы штормовые", я невольно вспоминал о том, как создавался этот сборник, ныне истинный раритет, как потом мы отмечали в буфете Интерклуба моряков Латвийского торгового флота его выход в свет. И то, несколько тревожное недоумение, когда на последней странице, где напечатано прописными буквами "СОДЕРЖАНИЕ" не обнаружили наших фамилий рядом с нашими материалами. "Мда, — мелькнуло тогда в голове, — почти все евреи". Однако, углубившись куда обстоятельней в печатный текст, я под влиянием дедуктивного метода Шерлока Холмса обнаружил на развороте обложки авторский коллектив. Вот он — "Е. Гаммер, Л. Нукневич, Я. Мотель. Я. Сколис, Я. Ядин. Составитель сборника — заслуженный деятель культуры Латвийсой ССР Я. Сколис".

В связи с этой неразберихой мне сегодня сложно восстановить по памяти — кому принадлежит тот или иной очерк. Мой — хоть разбуди ночью, помню! — "Небо на всех одно", о Герое Советского Союза, асе торпедного удара с воздуха летчике А. С. Клюшкине. Очерк Люды Нукневич тоже помню. А вот кто написал о Самуиле Нахмановиче Богораде? Мне за давностью лет представляется, что "Щука" принадлежит перу Якова Семеновича Мотеля, тогда редактора "Латвийского моряка", человека уникальной судьбы. В восемнадцать лет в Севастополе, при штурме Сапун-горы ему осколком снаряда оторвало ногу. И он — инвалид, хотя еще и пацан-пацаном — ковылял на протезе по жизни, не унывая и не давая себе послаблений. А это для газетчика, что виагра для члена правительства застойных времен и народов…

2. Комбат Перро Русс
В шестидесятых Яков Мотель стал одним из ведущих журналистов рижской газеты "Советская молодежь". Корреспонденция этого еврея о другом еврее "Комбат Перро Русс живет в Риге" потрясла весь Советский Союз — подобно фильму "Кто вы, доктор Зорге?".
А дело было в том, что "Известия" напечатали заметку "Где ты, комбат Перро Русс?" Заметка как заметка, если не одно "но"… Этот вопрос задал не какой-либо заштатный доходяга с вечным пером вместо сердца, а руководитель Югославии, маршал Тито. Причем, на одном из правительственных приемов, когда гостил в Москве. В пору налаживания отношений между Югославией и СССР. Отношения налаживались, а маршал их по-воински укреплял, припоминая старых соратников по партизанской войне с фашистами. В одно мгновение прежде неведомый, как Зорге, Перро Русс, он же комбат Петр Оранский, стал символом немеркнущей дружбы между югославским и советским народами. Более того, из публикаций выяснилось, что он, Петр Оранский, был и впрямь национальным героем Югославии, о нем писали книги и песни, его образ включали в художественные фильмы. А он… он, не зная о воинской славе своей на родине товарища по оружию Иосифа Броз Тито, сидел себе преспокойненько в одной из российских тюрем. А почему? За какие-то хозяйственные прегрешения, совершенные им якобы на поприще заведующего гаражом. Сидел и сидел, пока отношения с Югославией не начали налаживаться. Вот тогда его и выпустили, не предполагая, что вскоре ему стать козырной картой в упрочении этих отношений.
Корреспонденция Якова Семеновича Мотеля "Комбат Перро Русс живет в Риге" была для советских коммунистов, прежде репрессировавших всех югославских партизан "русской" закваски, как манна небесная. Петра Оранского одели в приличный костюм, вернули ему ордена и повезли на рандеву к дружбану его — маршалу Тито. В Белград. Тот наградил бывшего комбата высшим орденом Югославии, вручил ему собственный портрет лучшего придворного художника и готов был еще на многие своеволия царственного своего сердца.
Но… Петр Оранский не дождался звездного благополучия. Сад дружбы между двумя странами расцвел, как оказалось, на недолгое время. Ударили заморозки. И не как-нибудь, а кувалдой. И не куда-нибудь, а по голове Петра Оранского. Написанная о нем по заказу "Политиздата" Яковым Мотелем книга так и не увидела свет. Писать о нем было опять запрещено, как в сталинские годы холодного (с горячей публицистической приправой) противостояния с Югославией. И он, друг редактора "Латвийского моряка", даже не попал на страницы книги, создаваемой нашей редакцией. А ведь его судьба могла украсить любой журналистский поиск, в особенности, если он проходит под девизом: "Никто не забыт, ничто не забыто". Правда, кто не забыт и что не забыто решали не мы, писатели да журналисты, к тому же в большинстве своем евреи и без пяти минут безродные космополиты, а партийные бесы из цензурного или какого-либо иного комитета республиканского издательства "Лиесма".

Эскизно эта судьба выглядела так. Капитан Оранский попал к немцам в плен при защите Севастополя. Ему повезло — его не признали евреем и вместо газовой камеры отправили в Югославию, в концлагерь. Там он сплотил вокруг себя русских военнопленных и совершил с ними побег в горы. Через короткий срок его отряд превратился в батальон, который творил чудеса храбрости и громил гитлеровцев почем зря.
Петр Оранский получил от Тито кликуху "комбат Перро Русс" и вошел, не глядя, в историю освободительной войны. Когда же грянула победа, он настроился вернуться на родину. Но где его родина по ту, родную, сторону границы? Нетрудно догадаться. В фильтрационном лагере! Не переодетый ли он, случаем, фашист, а? Фашист — не фашист, но точно — был он переодетый. В югославскую форму. Да и ордена на груди — не нашенской выпечки. Отправили бы его на Колыму, если бы… Опять случай с добрым выражением на лице одарил его ласковым взглядом.
Петр Оранский попал на допрос к своему давнему приятелю, вместе с ним некогда сражался в Севастополе. Тот посоветовал бывшему однополчанину утопить югославские награды в очке сортира, забыть о своем варяжском псевдониме и героическом прошлом, переодеться в лохмотья советских военнопленных и сказаться одним из них, битым, запуганным, не отягощенным ратными подвигами.
Так он и сделал. Побросал свои награды и знаки отличия в дерьмо человечье. И выжил среди другого дерьма, двуногого, с голубыми околышами и оловянными глазами, смердящими СМЕРШем. На Колыму не попал. Попал, когда позволили, на страницы газеты. А газетные страницы, как выясняется, недолговечны, и славы с них, как с козла молока. Недаром говорится: утром в газете, вечером в туалете.

3. Следы на песке памяти
Еще не вечер… Хотя… хотя кто знает — живы ли по нынешним временам герои тех очерков и статей, которые опубликованы и, что не менее важно, не опубликованы в сборнике "В годы штормовые".
А "непечатными" для этой книги оказалось еще два очерка, и тоже о евреях. О командире торпедного катера, а впоследствии лоцмане Рижского морского порта Баскине и капитане грузового судна Эдельмане.
Мой очерк о Максе Абрамовиче Баскине "Только один бой" был помещен в "Латвийском моряке" со значительными сокращениями, чтобы, так сказать, не испортить удовольствие читателя при знакомстве с ним в сборнике. И с другой целью, дабы намекнуть церберам из Главлита: произведению уже дан зеленый свет, так что не стоит перенапрягаться, тем более, что незадолго до этого ответственного момента с задействованием всех мозговых извилин в антисемитском тупичке мозга, рассказ о подвигах мастера торпедной атаки Макса Абрамовича Баскина, с его орденоносными фотографиями, был выдан со всесоюзной щедростью — миллионным тиражом в московском журнале "Знание — сила".
Но… Не подействовало. Без объяснения причин материал пошел в редакционную корзину издательства.
Та же участь постигла и документальное повествование Ильи Геймана из республиканской газеты "Советская молодежь" о капитане Эдельмане, объемом с брошюрку, двадцать четыре машинописные страницы, и каждая по-своему неожиданна и революционна. (По тем закомпостированным временам и партийным нравам.)
Суть очерка такова… Согласно торговым отношениям и договору Молотова-Риббентропа, советские суда доставляли немцам всякий разный стратегический (и не только) груз. Кстати, первой жертвой войны стал латвийский пароход "Гайсма", везущий строительный лес в Германию. Его в три часа сорок пять минут ночи 22 июня 1941 года атаковали и потопили вражеские корабли. Похожая участь могла быть уготовлена и торговому судну капитана Эдельмана, так же как и "Гайсма" приписанного к Латвийскому морскому пароходству. Но оно ошвартовалось в немецком порту несколько раньше и стояло на разгрузке, когда на траверзе Ужавского маяка, возле Вентспилса, разыгралась трагедия "Гайсмы" и начались военные действия по всему фронту. В связи с этим капитан Эдельман и все остальные моряки были интернированы. Статус интернированных явился для них этакой индульгенцией, спасшей их всех, включая и еврея-капитана, от лагеря уничтожения.
Всю войну они провели в немецкой тюрьме. А выйдя на волю… Но это уже другая история, с другими тюремщиками, которые, к слову, недоумевали: как это капитан Эдельман, еврей по паспорту и без оного, выжил всем смертям назло в самом центре фашистского логова? Не был расстрелян, удушен, четвертован? Как это? А все очень просто. Немцы, как известно, пунктуальны во всем и большие законники, когда играют по правилам. Для них интернированный — это интернированный, и никак не военнопленный. Их бин — для них "их бин", и не иначе. Гуд — значит "гуд". Цурик — это "цурик". Хальт! — "хальт!". А Гитлер капут — "капут"… Капут, и никаких гвоздей, — вот лозунг мой и солнца!
По ощущению, очерк о капитана Эдельмане имел возможность стать самым "читабельным" в нашем сборнике. Это потом он выехал в Израиль и преподавал в мореходном училище в Акко. А тогда… Но времена, но нравы… Партийная высоколобость приплюснутых мозгов и высокое давление крови — антисемитской выдержки и крепости. Приблизительно такая… в переводе на язык якобы чтимого ими Пушина: "Все бы евреям об евреях! Дай им волю, они и любимого Ильича вырядят в лапсердак и ермолку, пойдут на поводу Мариэтты Шагинян и назовут его евреем по матери, заодно и по Галахе, лишь бы произнести вслух какое-либо непечатное слово на запрещенном к употреблению языке, иврите то бишь".
На самом деле, в формуле "евреям об евреях" первая составная хромала на одну ногу, как Яков Семенович Мотель, инвалид войны и редактор "Латвийского моряка". Илья Гейман евреем не был. Вернее, не считался. Считался он — не поверите! — бразильцем. Да-да, бразильцем по паспорту. Хотя… конечно… изобрази его рядом на фотке с Пеле или Гарринчи, я все-таки разобрался бы, кто истинный бразилец, кудесник мяча, а кто, пусть и кудесник пера, но не совсем "латинус", пусть и курчавый, как аид из Бердичева.
Для ясности растолкую ситуацию. Илья Гейман носил фамилию не своего родного отца, в прошлом одного из генеральных, либо просто секретарей Бразильской компартии, погибшего вместе с женой в застенках… (Чьих застенках? Фашистской хунты либо чекистских, в пору разгрома Коминтерна? Это как-то размыто во глубине годов, сталинской прокладки.)
Усыновил, вырастил и выправил ему жизненную стезю журналист Гейман, редактор рижской заводской газеты "Вэфовец". Так что Илья Гейман имел полное право публиковать статьи о евреях, сам будучи якобы иной — нейтральной — национальности. Право моральное имел. Но ему не позволяли пользоваться этим правом. Наверное, полагали, как и я некогда: пусть он и иной — нейтральной, стало быть, национальности, — но все равно еврей. Чем, к слову, урожденный бразильский "аклейнере ингеле" — "маленький мальчик" отличается от, допустим, украинского? Только тем, что родители его, скажем, урожденного, после антисемитских выступлений в печати Крушевана и последующих за ними погромов в Кишеневе 1903 года, уехали в Латинскую Америку. Из Одессы или другого черноморского курорта, как, например, братья моей бабушки Сойбы — Шимон и Янкель Розенфельды.
На их отъезд, судя по всему, сильно повлияло выступление Владимира Жаботинского в Одесском просветительском обществе "Беседа", когда он призывал наших предков к "Автоэмансипации", по Пинскеру.
Вот что пишет в "Книге жизни" знаменитый историк С.М. Дубнов — (убит фашистами в Рижском гетто в 1941 году) — об этом вечере, судьбоносном для многих евреев Одессы, избравших путь либо в Палестину, либо Аргентину-Бразилию.
"Был вечер 7 апреля 1903 года, второй вечер православной Пасхи. Из-за праздников газеты уже второй день не выходили, и мы не знали, что делается на свете. Узнали мы только кое-что от живых газет в этот вечер, когда публика собралась в клубе "Беседа", чтобы выслушать доклад юного сиониста, одесского "вундеркинда" В. Жаботинского, писавшего под псевдонимом Альталена шаловливые фельетоны в одесских газетах. То была одна из первых агитационных речей даровитого оратора, впоследствии вождя сионистов-максималистов. Речь представляла собой красивый фельетон на тему "Автоэмансипации" Пинскера. Молодой агитатор имел успех у публики, но на меня эта односторонняя трактовка нашей исторической проблемы произвела удручающее впечатление: много ли нужно, чтобы внушить колеблющейся еврейской молодежи страх перед собственною национальной тенью?.. Во время перерыва, когда я ходил по соседнему залу, я услышал среди возбужденной публики тревожную весть: сегодня прибыли в Одессу беженцы из ближнего Кишинева и рассказали, что там идет кровавый погром".
Символично, не правда ли? Великий С.М. Дубнов, автор книг по истории еврейского народа, бродя "по соседнему залу" и находясь в "удручающем" состоянии духа от предложенной Владимиром Жаботинским, "вундеркиндом" из Одессы-мамы, "односторонней трактовки нашей исторической проблемы", заглянул, не подозревая даже об этом, в глаза собственной смерти.
В 1992 я был на месте его гибели. В Риге. В том году, 11 февраля, тринадцать лет спустя — "бар-мицва"! — после моей репатриации в Израиль, в помещении Латвийского общества еврейской культуры, на улице Сколас, открывалась моя персональная выставка графических работ, созданных в Иерусалиме.
В зале собралось много народа. И каким-то образом, всматриваясь в знакомые, но уже постаревшие лица, подумалось: я для них был не в изгнании, а в послании. От них, от присутствующих, мне передалась эта мысль — мысль русских и латышских политических эмигрантов. Но если учесть, что среди них немало русских и латышей и они оставались наедине с советской властью все эти годы, то иной мысли от них и не могло мне передаться.
Люди разные. Кто-то близко знаком. Кто-то еле-еле. Литераторы, журналисты, художники. Писатели Михаил Зорин и Ида Шулькина. Общественный деятель Эсфирь Ноевна Рапиня. Бывшие сотрудники "Латвийского моряка" Эдуард Лапидус, Яков Мотель, Люда Нукневич, Лариса Перельмутер, Григорий Илугдин. Сокурсница по университету Наташа Мамаева. И другие, другие, другие. Свои и чужие. И у всех непритворный интерес к Израилю. Как там? И не столько в материальном выражении, когда копейка рубль бережет, сколько в духовном? Каково это быть евреем и не тяготиться этим? Не бояться косого взгляда из антисемитского тупичка? Не страшиться, что тебя загонят в гетто и потом перейдут к окончательному решению еврейского вопроса.
Как там? Это об Израиле…
А мне хотелось спросить: как здесь? Это о Риге и Латвии.
Незадолго перед торжеством по случаю открытия выставки мне демонстрировали стенд воинской славы латвийских евреев. Я разглядывал на стене выцветшие фотографии, наклеенные на ватман, и не узнавал лица, не узнавал форму, не узнавал ордена и медали.
— Какой это войны герои? — спросил я.
— Первой мировой.
— А Второй мировой?
— Ну, сами понимаете…
— Да их… только Героев Советского Союза — чуть ли не полторы сотни. В одной Литовской дивизии — их четверо. В Латышской не припомню. Но евреев-орденоносцев и не перечесть вовсе!
— Ну, сами понимаете…
— Пусть так! Пусть неловко выставляться в бойцовском своем отличии. Не в Израиле! Но в извечном, жалком, измордованном? Когда не били фашистов, когда, наоборот, безоружными гибли? В гетто… В Саласпилсе, за колючкой… В расстрельном лесу Румбулы… В Двинске… В Лиепае, наконец, на пляжном песке у моря…
— Ну, сами понимаете…
Комментировать? Что тут комментировать? Сами понимаете…
1992 год. Устанавливается новая власть, уже не советская. Какая? Еще не разобрались. Но по национальному признаку, латышская. Однако деньги в обиходе еще старые: рубли, трешки, десятки с медальонным профилем Ленина. Зарплата трудоспособного населения пять-шесть долларов в месяц, а стоимость одного "бакса" — сто двадцать рублей. Живи — не хочу!..
Я всматривался в лица пожилых людей, переживших ужасы Холокоста. И вспоминал, что здесь, в Латвии, было уничтожено 87 процентов местного еврейского населения. (Так же как в Литве. В Эстонии цифра страшней — 97 процентов, и связано это с тем, что эвакуироваться из Эстонии можно было разве что морем. Но евреев из гражданского населения не брали на суда, панически уходившие в Ленинград.)
Я вглядывался в лица молодых людей. И догадывался, кому из них просто-напросто "повезло" родиться, и только по той причине, что их родители чудом выжили под окровавленным плугом глубокой вспашки. Среди тех, кому "повезло" и мой старый приятель Григорий Илугдин, москвич с середины семидесятых годов. Мы с ним вместе работали в газете "Латвийский моряк" и учились на отделении журналистики Латвийского государственного университета. Сегодня он кинорежиссер-документалист, лауреат международной кинематографической премии. Удостоен ею за фильм "Реприза" по сценарию Аркадия Ваксберга. Картина эта об одном из самых затаенных преступлений Сталина, о готовящейся в 1953 году, в разгар "дела врачей" и борьбы с "безродными космополитами" депортации, по сути дела на тот свет, еврейского населения той страны, "где так вольно дышит человек".
Зимой 1992 года Гриша приехал на мою выставку в Ригу, чтобы снять обо мне документальную ленту, рабочее название — "Дорога". Его родители — коренные рижане — находились в это время уже в Израиле, в Реховоте. И, разумеется, могли только негласно присутствовать на вернисаже. И вот это, их негласное присутствие, я ощущал под стрекот кинокамеры. Почему? На это была особая причина.
Повернем время вспять. И под стрекот другой кинокамеры обернемся лицом к 1975 году, к тридцатилетию Победы над фашистской Германией, тогда общенациональному празднику и в Латвии.
9 мая, в День тридцатилетия Победы, рижские кинооператоры снимали рекордный урожай лжи. Конечно, они охотнее снимали бы не советских солдат-победителей, а свою сокровенную правду, в образе легионеров, с железными крестами на груди, верных соратников Гитлера, смотрящих, как и статуя Свободы, на Даугаву, в ту благословенную сторону, откуда должны приплыть белокрылые парусники. Но на эти заветные съемки дирекция киностудии не отпустила им пленку. (Вот срок могла бы вмазать, обладай властью Большого Дома на улице Ленина, у Матвеевского базара.)

(Продолжение следует)

Оригинал публикации