В моем детстве день Победы не был веселым праздником. Пока не ушло поколение фронтовиков, а самые молодые из них не превратились в глубоких стариков, никому не приходило в голову наряжать детей в военную форму и устраивать тематические перфомансы.

Девятого мая утром меня вели на мемориал, а оттуда шли к бабушке на обед. Вечером по телевизору передавали минуту молчания, и все молчали. Я помню радость в этот день, но не веселье. Мой дед, Каган Владимир Матвеевич, относился к последнему поколению фронтовиков - самым молодым, как сам говорил. И на мемориале сирень раскладывал на обелисках именно с 1925-м годом рождения. Как все искрометные весельчаки и говоруны легко впадал в уныние, незримое людям посторонним и тягостное домашним.

Не знаю, был ли дед доволен своей жизнью, но ему везло. Сначала с годом рождения, потом с благополучным детством, и хотя мой прадед умер сразу после войны совсем молодым человеком, но репрессии обошли семью стороной.

Повезло вовремя эвакуироваться: уже 26 июня, а ровно через месяц Могилев оккупировали немцы. И если до войны евреи в городе составляли более половины населения, то к весне сорок пятого года их численность не превышала одного процента.

А ему повезло. Еще повезло с ранением на фронте: оно оказалось совместимым с жизнью и достаточно тяжелым, что бы надолго застрять в госпитале. В начале 50-х годов он впервые попал к морю, в Одессу. И это тоже оказалось удачей, по крайней мере для меня.

Кишиневская девушка доверила парню из Могилева постеречь вещи на пляже, и с тех пор везение его оставалось значительным исключительно при глубоком рассмотрении, но на первый взгляд мало заметным.

В Кишиневе он вовсе не полюбил всего того, что коренные Кишиневцы оплакивают сегодня. Ему были чужды неоднозначная бессарабская ментальность, наши ироничные, всегда двусмысленные разговоры, переглядывания, многозначительные умалчивания, манера держать в доме нянек и совершенно естественное обращение "мадам". Южная изнеженность, привычка к которой сохранялась без оглядки на окружающие катастрофы, его раздражала. Даже фрукты он не ел. Бессарабских евреев считал сплошь барчуками и торгашами, хоть и образованными. Обожал свою работу и учеников. Наверное,был хорошим историком и совершенно точно - замечательным учителем, классным руководителем.

Ученики его любили, помнили и благодарно навещали до самой смерти. Теперь многие из них живут в Израиле. Как знать, может кто-то из них вспомнит сейчас своего учителя. Почти всю жизнь дед преподавал в Кишиневской средней школе №17, а потом совсем недолго успел поработать в 37-ой школе. Дома он предпочитал читать. Всегда. Это приводило к конфликтам, по итогам которых заключалось, что Рубикон перейден, а Карфаген должен быть разрушен. Карфаген начинал ощутимо крошиться, как только меня укладывали спать и тщательно закрывали дверь.

В обязанности деда входило доставать ребенку бифидумбактрин в Белоруссии, чтоб было потом кого водить в парк Пушкина нагуливать аппетит. В парке дед давал мне коробку цветных мелков, непременно раскрывал, вдруг я пальцы прищемлю, и строго наказывал не рисовать быстро, а то вспотею. Он садился на скамейку с "Известиями" и наблюдал за мной, периодически подзывая и просовывая мне руку за шиворот. Наихудший сценарий был таков: неудачно вспотела, ветер принес пневмонию - дедушку выгнали из дома.

Мимо шли его ученики, подходили поздороваться. Когда рухнул Союз дед ненадолго отложил чтение, тревожно бродил по квартире, щелкал подтяжками и взывал: "Жанна,нужно бежать в чем стоим." В ответ она просила его закрыть поплотнее окна, выходившие на улицу Гоголя, угол Пирогова. Мы с дедом оба болтуны и много спорили. По-русски он утверждал, что я тупая, как пробка, а на идиш, что красивая, как семь солнц.

Мой дед принадлежал к редкой породе мужчин, способных мириться первыми. Даже с внучкой. Бесценное качество. Переезд в Израиль его шокировал и напугал. Он беспрепятственно выдал все необходимые семейные документы и регулярно звонил маме, узнать положение дел.

Я тоже звонила ему из автомата. Нечасто. Есть вещи, которые невозможно поправить сколько не живи, и даже смерть с ними не примиряет. Я прежде всегда не понимала, отчего люди, не заставшие войну и родившиеся спустя десятилетия, так плачут девятого мая.

С тех пор, как умер дед, я стала плакать тоже. Просто оттого, что больше некого поздравлять с днем Победы.