Многоженец встретил меня на углу. Было темно. Я сразу рассмотрел его расстроенное лицо.

- Все пропало, заглянул, полно людей, Западынец правит бал, Башкир при нем и еще один, мне неизвестный, с седой косой. Зольдат сидит на ящике, Сашок улыбается, - сказал Многоженец. Он был красиво и странно одет в костюм-тройку и чудные итальянские башмаки с белым верхом. Башмаки раньше принадлежали Мише, который уехал далеко и оставил их Многоженцу на память.

- Ну что делать, это неизбежно, не уходить ведь ни с чем, - сказал я ему, увлекая под руку за собой. У Многоженца начинался сегодня ежегодный праздник, который широко праздновался в диаспоре и на исторической родине.

Улицу мы перешли благополучно. Зашли к Сашку, о котором Многоженец говорил раньше. Никакой уголовщины не последует, хотя ее и можно было ожидать судя по первым строчкам. Никаких хэмингуэевских героев потерянного поколения, которые решили идти «на дело», никакого Мони, никакого Рабиновича.

Кончился нервный рабочий день, полный неясных слухов и глухих намеков. Мы решили с Многоженцем выпить немного. Бывает такое. Как говорили когда-то в нашей молодости: «До литра не в счет». Пригласили Бакинца, который должен был приехать сюда на велосипеде. Отставив дела тот сразу согласился, тоже жизнь у человека, налаженная, но не простая. Театр это всегда головная боль, сложные отношения, гулкие возгласы на сцене, «Быть или не быть». Работа с огнем. К тому же капризная кошка Кася дома.

Уже стало похолоднее в Стране-Израиля. В Иерусалиме, вообще, Многоженец говорит, что по ночам ноль градусов и изморозь. А здесь в Тель-Авиве у моря, вблизи невысоких домов, заселенных нашими чернокожими братьями и сестрами, продувает насквозь.

Мы зашли к Сашку, сделав шаги к прилавку почти уверенно. Западынец смотрел на нас во все глаза, как бы узнавая заново. Я уловил смущение в его правильном лице, или мне это показалось, не знаю. Западынец – прогрессивный журналист с неизжитым комплексом новичка. Мы с ним знакомы лет 20, он почти свой человек. Башкир сдержан, стрижен, внимателен, хорош собой, опытный советский человек иудейской прочной веры. У него нет сомнений, комплексов, я считаю его человеком других политических взглядов, кажется ошибочно. Человек с седой косой – это прогрессивный литератор, которого все зовут Волгарем. Почему он Волгарь, я не знаю, но кличка не точна. Он пишет гекзаметром, склонен к новациям и к классической русской прозе.

Зольдат - худой, собранный мужчина с большой жизнью. Многое знает, очень многое видел. Не учит никого, не пугает, не злится. Пьет себе потихоньку, закусывает тушенкой. И Сашок, хозяин всего этого беспокойного дела, круглолицый, нервный человек с некоторыми положительными качествами. Его делает лучше место рождения – Белоруссия, место проживания – Петербург, Купчино (неизвестный мне район), переезд в Израиль и интерес к Интернету. Он смотрит по своему компьютеру на работе футбольные матчи «Зенита» и БАТЭ, коммментируя местные политические новости с несвойственным ему темпераментом и жесткостью.

«Всех снять и посадить, заменить молодежью, как делал Сталин», - говорит Сашок немного театрально, делая жест рукой от себя. Он совершенно трезв, потому что не пьет на работе никогда и ни с кем. Работает он с 9 утра до 11 ночи, закрывается с неохотой. Выходные дни для него имеют оттенок несчастья.

- Здрвствуйте, господа, проходите, - говорит Сашок и осторожно пожимает руку мне, потом Многоженцу. Он достает из-за прилавка табуретку и дает ее мне, чтобы я мог присесть. Вот если бы зашел к Сашку сейчас президент, скажем, Италии, то Сашок ему бы табурет не выдал. Мне Сашок отдает этот табурет сам, без лишних просьб, мне есть чем гордиться.

Все остальные стоят у пластикового стола. На нем бутылки водки, пакеты с томатным соком, соленые огурцы, пластики со студнем и тушенкой. Также находится здесь бутылка «Боржома». Народ гуляет после работы с удовольствием. Мы с Многоженцем картину им не портим.

- Зашел, меня увидел и убежал, в чем дело? – спрашивает Западынец Многоженца не глядя ему в глаза. Мы видимся редко, но регулярно. Все очень непросто в наши годы.

Волгарь ласково приближается ко мне и, потеребив косу, говорит: «А про вас написали, что вы маститый беллетрист».

- Что значит это слово? Беллетрист, вы сказали? – спрашиваю я. – Где написали?

Он неплохой человек Волгарь, беззлобный и не очень завистливый. Башкир стоит не шевелясь. У него предубеждение против меня, я думаю.

- Я знаю, почему вы настроены против меня, - говорит он. Лицо его неподвижно. У него подстриженные усы виртуозного наездника. У него есть нож с костяной ручкой, я знаю. Однажды видел как он открывал консервы «Килька в томате».

- Я не настроен против вас, - отвечаю я Башкиру. Западынец наливает мне и Многоженцу по большой порции водки. «Залпом, - говорит он, - и не думайте, она хорошая».

Сашок аккуратно обслуживает роскошных дам в черных миниюбках и синих майках от Диора, отвешивая им русских деликатесов без ограничений. Он не отвлекается на глупости и шалости. Он знает больше, чем говорит.

- Хотите сесть, - предлагаю я Зольдату.

- Я уже насиделся, могу присесть, не говори так больше, дурной тон, - предупреждает Зольдат. Он банкует негромко, но впечатляюще. Мы выпиваем с Многоженцем разом.

Дальше все развивается неожиданно и стремительно. Приезжает Бакинец. Он привязывает шнурком от полуботинка велосипед у лотерейного киоска, который закрыт еще с тех выборов. Мы закусываем конфетами «Мишка на севере» в синей обертке. Очень вкусно. Многоженец скандально выясняет отношения сначала со мной, я не отвечаю, а потом с другом Зольдата, тихим, могучим дядькой. Тот Многоженцу отвечает, еще как отвечает. Они кричат друг на друга. «Не говорите мне про Ливан, я там на мерседесе ездил», шумит друг Зольдата. Волгарь морщится от криков. Зольдат говорит мне, что не стоит волноваться, «он безопасен, но криклив, жизнь сложная, ты же знаешь». Я знаю. Многоженец недовольно восклицает, что «вы путаете, уважаемый, все названия, Карун, понимаете, Шатилла, а не то, что вы говорите».

- Я говорю про суть, а ты говоришь про букву, - не уступает ему друг Зольдата. Многоженец почти уступает ему, он не привык что на него орут так, как орет он сам.

- Написали, что вы маститый беллетрист, в Петербурге, - говорит Волгарь с уважением. Отношение его ко мне улучшалось с каждой выпитой порцией.

Мы виделись с ним редко.

- А вы и не говорите ничего, а я поменял холодильники, - говорит из-за прилавка Сашок, у которого схлынул посетитель. Вдруг я замечаю, что прежние страшноватые холодильники его, обшитые никелем, исчезли. Вместо них стоят новенькие шкафы из прочного белого пластика, светлые и красивые как сыр «сулгуни».

- Потрясающе, - говорю я, - невероятная красота с которой трудно сжиться.

- Это правда, - вздыхает Зольдат. Башкир рисует на пачке сигарет чей-то профиль.

- Кто это? – спрашивает Волгарь, - кто это, талантливый вы человек, человечище просто.

Он облокачивается на меня. Весит немного. «Я вас уважаю, и Многоженца очень уважаю», - говорит Волгарь. Его стакан с водкой накренен, но не пролит. «Водка сегодня у Вас, Александр Николаич, не очень»,- говорит Волгарь. Западынец не согласен. «Как говорил мой бывший начальник, водка бывает двух сортов, хорошая и..». Башкир заканчивает фразу за Западынца: «Очень хорошая». Есть правда в этих словах, есть. Башкир может понравиться собеседнику.

Я узнаю профиль человека, которого нарисовал Башкир не дрогнувшей рукой. Лучше бы я его не узнавал, но уже узнал, что теперь поделаешь.

Бакинец возбужденно рассказывает другу Зольдата какую-то историю из жизни театра Вахтангова. Я слышу имена Цемаха, Ровиной, Луначарского и имя И. В. Сталина. Оказывается именно Иосиф Виссарионович Сталин дар разрешение театру Габима уехать из Москвы в Страну-Израиля. Было это в 26 что ли году. А вот все говорят Сталин такой, Сталин сякой. У меня была подруга по имени Сталина, тоже хорошая женщина была, энергичная, статная, темпераментная.

- Светлана Иосифовна Сталина умерла в Штатах, - вдруг говорит Сашко. Когда он не отпускает товар, то поддерживает беседу как может.

- Предала родину и папку своего, - комментирует друг Зольдата в тишине. Он очень серьезен. Многое видел, очень многое слышал. Говорит веско. Не сентиментален, доброжелателен.

- А вы читали «Протоколы сионских мудрецов»? – спрашивает меня Западынец. Он неожиданный человек вообще. Любопытный, как маленький мальчик.

Я говорю, что не читал.

- А «Даниель Штайн переводчик» вам известен?

- Нет, не известен.

- Очень зря, - говорит Западынец. О своих знакомых литераторах, проживающих не здесь, он говорит с большим уважением и почтением. Перед тем как произнести имя известного публициста Дмитрия Львовича Быкова, он обязательно встанет и молчит минуту-полторы.

Западынец, друг всех писателей и журналистов Восточной Европы, говорит, что нужна свежая кровь. Что он имеет в виду, непонятно. Многоженец смотрит на него своими разными глазами и молчит. Он устал от спора с другом Зольдата, но у него есть свое особое мнение в этом вопросе.

- В Иране еще один склад с оружием взорвался, - торжествующе объявляет Сашок от компьютера, к которому бегает каждые несколько минут. Голос у него звучит как серебряный колокольчик.

- Много шуму из ничего, - говорит Западынец, - нужны ковровые бомбардировки, а не эта игра в жмурки.

Западынец становится неуправляем, когда ему разрешает это сделать жизнь и политическая ситуация.

- Вождь сказал? – невинно и быстро спрашивает Волгарь. Трезвый он, вообще-то, осторожный человек.

- Да, а что? Он очень умен, - говорит Западынец.

- Кто же спорит, кто спорит, только не все так просто, есть нюанс, - бурчит Волгарь.

- Кончится именно так, как я вам сказал – разбомбят к едрене фене, я знаю - отвечает Западынец. Он осведомлен. Он много пьет, хотя часто и много говорит о своей сдержанности в еде и питье. Он и сам склонен к воспоминательной прозе, с известным оттенком романтизма. У него есть поклонники. Их много.

- Я доволен этим правительством, - говорит Зольдат веско. – Они мне нравятся все, без исключения на пол и происхождение. Я однажды сидел в камере с 5 чеченцами в КПЗ, год целый, отличные ребята, не поверите, но это так».

Наш интернациональный фронт поддерживает его слова полностью.

- Да, - говорит Западынец.

- Да, - говорит Башкир. Бакинец молчит, потому что он политикой не интересуется ни в каких ее проявлениях. Он прав по сути своей. У него есть шумный друг Айзик в Баку. И еще старенькая мама в Ариеле.

- Вы меня успокоили, друзья, - говорит всем Многоженец. Ему еще надо добираться в Иерусалим, железную печь топить дровами оливкового дерева. А еще жена, и дети, и мама, освоившая компьютер и скайп, и сын Додик с саксофоном в футляре. Все ждут Многоженца.

Я вспоминаю, что у него завтра день рождения и объявляю об этом вслух. Все рады просто, если можно так сказать, нечеловески, и целуются с Многоженцем напропалую. Сашок делает нам неприлично большую скидку при расплате. Он дарит Многоженцу полбутылки «Хванчкары» со словами: «Это вино выпил публицист Лурье». Западынец не реагирует. «Хванчкара» любимое вино сами заете кого», - говорит Сашок. Конечно, мы знаем.

Бакинец протягивает мне на прощанье конфету в синем фантике. Сашок улыбается, надеюсь нам, как колобок из отборной муки хорошего помола.

Мы переходим с Многоженцем улицу. За нами медленно едет на велосипеде Бакинец, хороший верный человек с большим будущим в области познания жизни. Западынец и Башкир машут нам вслед мощными руками незаурядных, популярных властителей дум, заплутавших культуртрегеров. Волгарь горько плачет, нет ему покоя. Зольдат прощается с Сашком до завтра. Многоженец ироничен и молчалив, с ним бывает такое изредка, когда он не справляется с чувствами.

Только Шая нашего не хватает для общей картины. И Андрюши, отца гимнастки, который пьет исключительно коньячные напитки. И Броваря, который уехал в отпуск на родину, в Большую Азию, и временно выбывшего гитариста-виртуоза Оскара, и Игорька-самостийника с золотым зубом, и еще некоторых товарищей. Жизнь, надо сказать вам, сурова. Да вы и сами это знаете.

... В час ночи мне звонит на мобильный Многоженец и задает вопрос. У меня нет ответа на его вопрос. Многоженец говорит мне, что и сам он не знает ответа на него. «Ты не знаешь у кого есть ответ, а то очень надо?» - говорит он в трубку. «Сашок точно знает, - думаю я вслух, - только у меня нет его телефона, очень умный, всесторонне знающий, опытный, положительный человек».

«Это правда, надо с Сашком посоветоваться», - говорит Многоженец. В трубке слышна любимая песня Многоженца «Под небом Средиземного моря», которую негромко поет постаревший, посмуглевший, еще не сдавшийся жизни, смышленый балканец Шломо Арци.

В голосе Многоженца звучат мрачными колокольчиками отголоски сегодняшнего счастья. Он вешает трубку не прощаясь, нехотя.

Иерусалим дремлет и спит в невозможно черном и ледяном воздухе среднегорья. Наступила поздняя осень, точнее зима.

Фото Бориса Ентина