Жизнь во льдах. С семи до четырех и ниже
Путешествие корреспондента Zman.com в горы Средней Азии. Окончание. Начало см. здесь
Относительно происхождения пещеры и ее автора имелись разные мнения, но сейчас это было последнее, что меня интересовало. Я вполз в узкий и длинный лаз и оказался в относительно просторном зале с вместительными снежными полатями прямо и налево от входа и выдолбленной нишей на двоих с правой стороны. Оказалось, что казахи ушли чуть дальше по гребню, чтобы поставить там палатку, и в пещере были только Дима с Владом – а теперь и мы с Женей и подошедшим чуть позже Мехди. Запасов провизии в продуктовой нише хватило бы на весь сезон – во время непогоды, которая согнала нас с нижних склонов горы, тут трое суток пурговали семь человек украинцев и москвичей. Во время "окна" в непогоде они первыми этим летом взошли на вершину, вернулись в пещеру, а потом долго и мучительно спускались вниз, молчаливыми тенями добравшись до лагеря за день до нашего выхода на штурм. Большую часть продуктов они оставили здесь, в пещере (как и мы поступили со своими запасами на следующий день), поэтому попировали мы на славу.
Поздно вечером с вершины вернулись гиды Дима и Андрей. Пришли поздно, изможденные донельзя, на вопросы отвечали через силу и через два раза на третий. Совсем ночью в пещеру ввалились вечный казахский прапорщик Урубко с напарником Геной Дуровым. Они тоже возвращались с вершины после первопрохождения нового маршрута на Победу по замысловатой линии северной стены. Я сквозь то, что должно было называться сном, смутно слышал, как первопроходцам скармливали украинские продукты и как они шумно рассказывали свою одиссею на стене. Спалось этой ночью как положено на такой высоте, то есть плохо. Поэтому вставать в три часа ночи было не очень обидно, тяжело было только собираться всем вместе и одновременно готовить завтрак в замкнутом холодном пространстве. Впрочем, холод в пещере был весьма относительным. Выскочив наружу в 5:15, я словно окунулся в космос. На улице еще только начинало светать, мороз настойчиво хватал за руки даже в рукавицах, пока я закреплял кошки на ботинках, а пронизывающий ветер, хоть еще и не продувал многослойную кожуру одежды, но заставлял отворачиваться, чтобы вдохнуть, и давал понять, что на семикилометровой высоте открытого гребня нас больше не защищает никакой склон, и все происходящее до сих пор было только милой шуткой.
В 5:30 мы двинулись вперед по широкому снежному полю гребня. Через полчаса наткнулись на палатку казахов, некоторое время постояли возле нее, дожидаясь выхода хозяев, но они, видимо были еще не на этой стадии сборов. Дальше гребень временами сужался, потом вновь превращался в наклонное поле. Смерзшийся и выровненный ветром снег держал хорошо, и мы продвигались довольно быстро. Слева за провалом северной стены занималась заря, освещая вершины вокруг Хан-Тенгри,
впереди постепенно светлел гребень, венчающийся треугольником вершины пика Победы,
а с китайской стороны гребня открывались захватывающие дух виды.
Впрочем, видами я заинтересовался позже: пока следовало позаботиться о том, чтобы раньше времени не замерзнуть. Пронизывающий ветер уже вполне оправдывал эту его характеристику, и пришлось остановиться, чтобы надеть пуховку. Относительно короткая задержка – только достать из рюкзака пуховку, снять штурмовую куртку, надеть пуховку, а на нее опять куртку – привела к тому, что на ближайшие полчаса я практически перестал ощущать пальцы рук. Одна минута на морозе – и готово дело. Теперь не спасала даже оперативность при фотосъемке: после каждых десяти секунд, что требовались на кадр, приходилось долго отогревать пальцы, разминая их на ходу. Как бы то ни было, некоторыми кадрами пожертвовать было никак невозможно.
Глядя на этот снимок, кстати, можно понять, почему пейзажей с киргизской стороны мы на этом этапе не видели – к снежным карнизам слева лучше было не приближаться.
Около половины девятого мы добрались до окончания траверса. Теперь полкилометра вершинной башни были прямо перед нами.
А у ее подножия возвышался знаменитый Обелиск – скала, происхождение названия которой, вероятно, можно не уточнять. Но и чисто визуально изъеденный рельеф природного монумента производил сильное впечатление.
Оставив здесь часть вещей, двинулись дальше вверх по снежному склону рядом с Обелиском. Метров через сто подъема пришлось полазить и по скалам, запорошенным снегом; затем по снежному склону вылезти на гребень. Дальше подъем шел по линии гребня, слегка отклоняясь от нее только там, где этого требовали безопасность или удобство. Еще сто метров подъема – и мы миновали Птицу – опять же скалу, названную так альпинистами (на снимке вершинной башни она видна вверху в виде острого треугольника. Гребень заострился, следы тропы, протоптанной вчера гидами, тянулись то справа, то слева от его центральной линии. Падать было куда в обе стороны, и об этом вспоминалось каждый раз, когда ступень под ногой проваливалась глубже, чем обычно. На этот раз и с левой стороны расстилался умопомрачительный, хотя и поднадоевший уже пейзаж слияния двух ледников, где находился базовый лагерь – а над ним хребет Тенгри-Таг, оканчивающийся пирамидой Хан-Тенгри. Несмотря на то, что мы были уже метров на 100-150 выше его вершины, со стороны великан казался все таким же мощным.
Как обычно, последние полтора часа перед вершиной были самыми тягостными. Гребень постепенно выполаживался, но никак не хотел заканчиваться, впереди не видно было никаких внушающих надежду изменений. Оранжевая фигурка Мехди все так же спокойно и неторопливо покачивалась метрах в двухстах впереди, а гребень все тянулся и тянулся куда-то вверх и вправо.
Небо уже затягивало послеобеденной хмарью, видимость постепенно ухудшалась. На очередном холмике впереди показались возвращающиеся Влад и Женя, не дождавшиеся нас на холодном ветру вершины и торопившиеся вниз. Мехди все так же уходил вдаль, хотя гребень уже практически не поднимался.
Еще через полчаса меня догнали Дима и казахи и вместе мы прошли оставшиеся сто метров до камня, который вполне подходил на роль вершинного. Неутомимый Мехди пошел дальше – вероятно, в поисках более ярко выраженной вершины. Я же успокоился, как только GPS, предусмотрительно одолженный Димой у Игоря, показал высоту 7439 м. Такая точность совпадения с известной высотой вершины не могла не убеждать... Время разбираться в своих чувствах пришло намного позже, пока же я ощущал чисто физическое облегчение от того, что подниматься сегодня (и в последующие дни) более некуда. Хотя даже это было некоторой оптимистичной натяжкой, учитывая рельеф предстоящего спуска.
Поснимавшись на вершине на студийно-сером фоне китайской облачности, окутавшей уже почти все небо, мы засобирались вниз.
Время было два часа дня. Подъем от пещеры занял 8 часов, и спуск обратно обещал быть не менее продолжительным. Ко всему прочему, оказалось, что у нас нечего пить; последняя поллитровая бутылка у меня за пазухой в очередной раз замерзла, и из нее каждый раз можно было выцедить в рот не более десятка капель. Вскоре выяснилось, что Дима высох уже на подъеме и теперь совсем неслучайно шел позади меня, не делая попыток обогнать. Во время очередной попытки утолить жажду бутылка c мороженой водой благополучно укатилась вниз по склону за границу, избавив от необходимости делать вид, что мы пьем. Казахи еще с вершины быстренько убежали от нас вниз, а мы начали спускаться по крутому и острому гребню вдвойне осторожно и медленно, контролируя каждый шаг. Связываться мы даже не думали, но вряд ли это повышало риск на спуске: скорее фактором риска стала бы веревка, отвлекающая внимание. Часа два с половиной-три мы спускались до Обелиска, причем Дима постепенно приходил в себя, судя по тому, что все-таки убежал от меня на последнем снежном склоне; а я, пытаясь сэкономить силы, попытался последние сто метров съехать по снегу, но не удержался и вылетел на гребень на полсотни метров южнее Обелиска. После этого пришлось месить целину, чтобы вернуться к палатке, которую казахи поставили здесь – то ли ожидая нас, то ли приходя в себя. Асылбеку приходилось особенно тяжко, судя по тому, что он просидел час молча и почти не реагировал на окружающее. Гребень временами заметало снегом, ветер не прекращался, и около пяти часов, после некоего подобия чая, мы собрались и отправились в обратный траверс по четырехкилометровому гребню. А затем дальше вниз.
Пожалуй, с этого момента для меня начался мучительный отсчет последующих суток – а точнее шагов и минут постепенно замедлявшегося спуска. Двое последующих суток были заполнены по большей части одной простой мыслью в самых разных ее вариациях: надо идти, надо спускаться, надо передвигать ноги, надо двигаться… Одним из показателей того, что грань была уже близко, стало полное отсутствие фотографий со спуска. Одним из последних стал снимок Хан-Тенгри, утопающего в вечернем свете где-то в океане облаков, да и то сделанный по настоянию Димы: уж слишком лишними казались эти движения – вынуть фотоаппарат… снять рукавицы…
Засветло к пещере на западной вершине Победы мы попасть не успели. С одной стороны мы были награждены потрясающими сценами заката над морем облаков; с другой стороны, после каждого заката наступает темнота, и этот ставший последним на ближайшие три дня фотоснимок запечатлел последний участок гребня, который нам предстояло пройти в темноте.
Неделей раньше мы слышали по радио, как тройка москвичей, возвращаясь с вершины, рыскала в темноте по этому же гребню. После того, как они оценили оставшееся время до пещеры в 20-30 минут, Греков в ответ заметил, что обогнавшие их на час-два украинцы до пещеры, по собственному донесению, дошли еще не все, а значит, бродить москвичам по темным снежным пригоркам предстоит раза в три дольше, чем они предполагают. Так оно и обернулось; а теперь и мы попали в ту же ситуацию: пространство съеживается в твоем представлении гораздо быстрее, чем в реальности пройденное расстояние; ночь и непогода накидывают на это заблуждение путаницу направлений и довершают сумятицу сдуванием, стиранием и сокрытием в темноте любых следов. Очень быстро мы с Димой заплутали на подходах к Западной вершине, не встретив пещеру там, где ожидали ее увидеть. Потыкавшись в разные стороны в поисках пропавшей тропы, мы везде уперлись в нехоженый снег, затем помесили и его в более-менее случайном направлении, прежде чем Дима достал GPS.
Идти в указанном направлении оказалось непросто, поскольку перед нами встал непонятно откуда взявшийся косой склон, на который нам в один голос указывала дружная команда спутников НАСА. И снова мы идем вверх по бедро в снегу, неясно куда и смутно известно, как далеко, поскольку Дима вчера засек точку пещеры и сейчас утверждает, что она в 300 метрах впереди. Мы с трудом, в занявшейся метели, добираемся до плеча неизвестного повышения в гребне, одновременно как можно громче вызывая Влада с Женей. В конце концов где-то далеко впереди зажигается фонарик, и дальнейший путь мы проделываем, уже имея четкий ориентир. Только теперь мы неожиданно натыкаемся на полузанесенную палатку казахов – и на направление утренней тропы. Измученные, в заиндевевших с ног до головы вещах, уже около половины девятого вваливаемся в пещеру.
А впереди были еще два дня и три километра спуска. Не хочется останавливаться на них подробно, хотя запомнил я эти два дня гораздо яснее, чем любые другие в этом походе. Не преувеличивая, скажу, что они стали для меня самыми тяжелыми за весь сезон – именно эти дни спуска по склону Победы: медленно, с усилием, с боем давался каждый метр, каждый шаг вниз. Передвигать уставшие донельзя и ставшие деревянными ноги по склону, требовавшему гибкости свежих мышц, было непростой задачей, раз за разом встававшей перед тобой на протяжении всего дня, после каждого шага и перед следующим, а затем вновь и снова. С высоты 6300 метров я двигался уже в одиночку, просто преодолевая пространство и борясь с метрами скал и снежных склонов. После обеда разыгралась метель, впервые демонстрируя погодный шаблон, который будет преследовать нас все оставшиеся дни до отлета из района: ближе к вечеру погода портится, налетают облака, начинается снегопад с ветром. А с утра светит солнце, и на тропе лежит толстый слог свежевыпавшего сверкающего снега.
По причине метели я заночевал в пещере-5800, тогда как все мои спутники успели пробежать вниз по склону до перевала Дикого. На следующее солнечное утро я тоже доковылял до перевала, позавтракал и выпил чаю с Димой, Владом и Женей и давешним Рудиком, который на этот раз без своего напарника в очередной раз вышел на склоны горы – не особенно надеясь на удачу, но не теряя оптимистичного расположения духа. Вот здесь-то меня и выключило полностью. Дальнейший день стал нескончаемой пыткой – сначала по снежной сковороде под перевалом к ледопаду – что заняло у меня часов пять «ходу» вместо обычного часа-полутора. Затем по веревкам на ледопаде и «черепашьим бегом» через кулуар, где пару недель назад безвинно пострадал австриец. Потом со скоростью больной улитки я спустился на ледник Звездочка и добрел, поминутно проваливаясь на полуденной тропе до первого лагеря. Здесь – о негаданное счастье – меня дожидались уже собиравшиеся идти на выручку мои спутники. Меня напоили каким-то тонизирующим напитком, несколько разгрузили рюкзак – и мы двинулись в базовый лагерь.
Но было уже поздно. Бодрящий коктейль помог мне, как мертвому припарки. Собственно, он честно действовал сорок минут – я наблюдал за часами. Потом все вернулось на круги своя, Влад с Женей, а вскоре и присоединившийся к ним Дима оторвались и в конце концов пропали вдали, а я продолжал механически мерить улиткой бесконечные ледяные торосы: сначала слева по течению ледника, потом переход последнего поперек на правую сторону, после чего дальше почти впритык со скально-осыпными склонами ущелья, а затем – вдоль боковых морен с переходом на одну из них. Отсюда до лагеря был только час ходу – который я тоже без труда растянул на два. На подходе к лагерю в сумерках меня еще хватило на то, чтобы отказаться от предложения вечернего гуляющего забрать у меня рюкзак. Воображение живо нарисовало мне картину «торжественного входа в лагерь с носильщиком», и какое-то неясно шевельнувшееся, еще недобитое чувство гордости заставило помотать головой и самостоятельно завершить долгую дорогу в ледяных дюнах.
Но на этом борьба не кончилась. Ужин этим вечером у меня в желудке, простите за пикантные подробности, не удержался. Все последующие дни вплоть до приземления в Израиле я питался с переменным успехом: любая из трапез, независимо от состава и привлекательности, могла рассчитывать на «жизнь после смерти». В течение же ближайших суток в лагере я практиковал недвижное сидение перед палаткой с бессмысленно направленным вдаль взором. Я мог заниматься этим часами с совершенно пустой и хорошо проветриваемой головой. Когда прошел слух о поляке, который через пару дней собирается на Победу и, вероятно, будет искать себе напарника, я из чисто спортивного интереса попытался найти достаточное основание, чтобы заставить себя пойти на гору еще раз. Результат был на редкость однозначным: никакие миллионы долларов и пирожки с вермишелью не соблазнили бы меня вернуться туда – независимо от всех благ мира, которых мне, к счастью, и так никто не обещал.
Ужасная слабость и крайняя утомительность простейших действий, вроде подъема на третий этаж дома, преследовали меня в течение недели после возвращения домой. Оставленные в горах 9-10 килограммов большей частью совсем не лишнего веса мне удалось вернуть только через два месяца ежедневных многоразовых тренировок на домашней кухне. Обо всем этом можно написать отдельное исследование, но я предпочту не злоупотреблять вниманием читателей. Часть же способов, которыми мой организм демонстрировал свое возмущение поведением хозяина, я и вовсе вынужден опустить. На этом содержательная часть рассказа завершается; предупреждаю, что дальнейшая лирика может иметь побочные эффекты в виде непреодолимой сонливости и ощущения напрасно потраченного времени, поэтому не смею больше задерживать торопящегося читателя.
***
Сухой остаток же, если спросите, заключался не только в закрытии старого счета к горе, на которую ушло несколько лет бесплодных попыток восхождения. Хотя и это имеет свое значение. Хочется смотреть на вещи шире – и думать, что с годами приближаешься к ответу на тот вопрос, который занимает обычно тех, кто в горы не ходит: «А зачем?» Когда-то я вооружился известным ответом английского альпиниста Джорджа Мэллори, погибшего на Эвересте в 1924 году. Когда ему задали сакраментальный вопрос, зачем он так старается залезть на Эверест, он сказал: «Потому что он есть».
Допускаю, что лаконичный ответ мог быть просто вежливой формой предложения отвязаться от него с глупыми вопросами. Тем не менее, я взял эту фразу на вооружение, и много лет мне ее хватало даже для дискуссий с самим собой. Не могу сказать, чтобы я задумывался над ее глубинным смыслом, а не был привлечен только внешней хлесткостью: все-таки жизненного опыта у меня было на 15-20 лет меньше, чем у Мэллори в момент того интервью. Так или иначе, но путь жизненный пройдя до половины, я постепенно пришел к выводу, что мной двигают не только спортивные побуждения «хочу залезть на самый верх самой высокой горы» и даже не желание доказать что-то себе и тем более другим. Дело не сводится и к осознанной, хотя и необъяснимой, тяге к любым неровностям и выпуклостям рельефа и чисто эстетическому отдыху глаз на лесистых склонах/диких нагромождениях скал/холодных ледяных глыбах. Есть еще одна составная часть, которая присутствовала всегда, но на которую с годами я стал обращать все больше внимания.
Поездка в горы как таковая была для меня успешной попыткой вырваться за пределы тоскливой серой рутины большого города и его будничной, однообразной жизни. Меня с детства пугала перспектива однообразия – ежедневно ходить одной дорогой на одну и ту же работу, чтобы годами стоять за одним и тем же древорубильно-угольнодобывающим станком по восемь часов в день. И поставьте рядом с этой блекло-безысходной картиной богатство красок, разнообразие рельефа, калейдоскопичность пейзажей, один величественнее другого. Просто праздник какой-то, биение жизни в чистом виде.
Кстати о биении жизни – ощутить которое хотел бы не только объевшийся грибами герой романа «Generation П». Оставив за скобками даже полунаркотическое опьянение чистым воздухом гор, вспомним о важной составляющей опыта, которую никак нельзя сбрасывать со счетов. Это с одной стороны работа на пределе физических возможностей, с другой стороны риск, который невозможно свести к нулю. Тебя окружает нестабильная природа, и будь ты хоть трижды собран и осторожен, рано или поздно количество сделает свое дело, и произойдет нечто, что заставит тебя задуматься о бренности человеческого бытия. Или о бесконечной ценности твоей жизни, что в данном случае одно и то же. Есть люди, которым одного такого переживания хватает для того, чтобы полностью изменить свою жизнь. Вероятно, есть и такие, кто постепенно сживается с этим ощущением, либо не испытывает его вовсе. Я же отношу себя к индивидуумам, до которых доходит, но не с первого раза. За последние 7-8 лет я несколько раз сталкивался с ситуацией, которая заставляла меня взглянуть на свою жизнь со стороны, в полной мере оценив ее суетность. Как правило, только такое «биение жизни» заставляет человека клятвенно заверять себя, что, мол, если выберусь, то с понедельника начинаю новую жизнь. Судьба таких обещаний известна, но на этом этапе дело именно в экстремальном характере ситуации, которая меняет образ мыслей (а в идеале и порядок приоритетов) человека. Причем пресловутая «новая жизнь» может заключаться как в твердом и необъяснимом намерении обязательно сходить в кафе «Айсберг» в Тель-Авиве, так и в более серьезных и далеко идущих решениях поменять что-либо в своей жизни.
Что касается выполнимости обещанного, то однозначно не работает только клятва никогда больше сюда не возвращаться – на эту гору/ледник/в этот район/в горы вообще (проверено на себе и на опыте других). Все остальное зависит только от твоего самоуважения и решительности.
Хочу завершить цитатой итальянского горовосходителя Вальтера Бонатти, настоящей легенды альпинизма, который умер 13 сентября этого года на 82-м году жизни. Думаю, никто не выразил точнее роль, которую играют в нашей жизни горы: «Вместо того, чтобы использовать горы как инструмент для расширения наших горизонтов, многие представители альпинистских кругов видят только горы; они добровольно натягивают на глаза шоры. Как жаль, что они становятся настолько бесчувственными, ведь именно постоянный контакт с природой и связанное с этим восприятие может приносить столько приятных и неожиданных моментов в жизни альпиниста. Нет же, они говорят только о горах, не видя за ними ни людей, ни природы. Горы нужны человеку так же, как спорт, так же, как искусство для возвышения над самим собой!»
На фото: вершина Хан-Тенгри с гребня Победы
Относительно происхождения пещеры и ее автора имелись разные мнения, но сейчас это было последнее, что меня интересовало. Я вполз в узкий и длинный лаз и оказался в относительно просторном зале с вместительными снежными полатями прямо и налево от входа и выдолбленной нишей на двоих с правой стороны. Оказалось, что казахи ушли чуть дальше по гребню, чтобы поставить там палатку, и в пещере были только Дима с Владом – а теперь и мы с Женей и подошедшим чуть позже Мехди. Запасов провизии в продуктовой нише хватило бы на весь сезон – во время непогоды, которая согнала нас с нижних склонов горы, тут трое суток пурговали семь человек украинцев и москвичей. Во время "окна" в непогоде они первыми этим летом взошли на вершину, вернулись в пещеру, а потом долго и мучительно спускались вниз, молчаливыми тенями добравшись до лагеря за день до нашего выхода на штурм. Большую часть продуктов они оставили здесь, в пещере (как и мы поступили со своими запасами на следующий день), поэтому попировали мы на славу.
Поздно вечером с вершины вернулись гиды Дима и Андрей. Пришли поздно, изможденные донельзя, на вопросы отвечали через силу и через два раза на третий. Совсем ночью в пещеру ввалились вечный казахский прапорщик Урубко с напарником Геной Дуровым. Они тоже возвращались с вершины после первопрохождения нового маршрута на Победу по замысловатой линии северной стены. Я сквозь то, что должно было называться сном, смутно слышал, как первопроходцам скармливали украинские продукты и как они шумно рассказывали свою одиссею на стене. Спалось этой ночью как положено на такой высоте, то есть плохо. Поэтому вставать в три часа ночи было не очень обидно, тяжело было только собираться всем вместе и одновременно готовить завтрак в замкнутом холодном пространстве. Впрочем, холод в пещере был весьма относительным. Выскочив наружу в 5:15, я словно окунулся в космос. На улице еще только начинало светать, мороз настойчиво хватал за руки даже в рукавицах, пока я закреплял кошки на ботинках, а пронизывающий ветер, хоть еще и не продувал многослойную кожуру одежды, но заставлял отворачиваться, чтобы вдохнуть, и давал понять, что на семикилометровой высоте открытого гребня нас больше не защищает никакой склон, и все происходящее до сих пор было только милой шуткой.
В 5:30 мы двинулись вперед по широкому снежному полю гребня. Через полчаса наткнулись на палатку казахов, некоторое время постояли возле нее, дожидаясь выхода хозяев, но они, видимо были еще не на этой стадии сборов. Дальше гребень временами сужался, потом вновь превращался в наклонное поле. Смерзшийся и выровненный ветром снег держал хорошо, и мы продвигались довольно быстро. Слева за провалом северной стены занималась заря, освещая вершины вокруг Хан-Тенгри,
впереди постепенно светлел гребень, венчающийся треугольником вершины пика Победы,
а с китайской стороны гребня открывались захватывающие дух виды.
Впрочем, видами я заинтересовался позже: пока следовало позаботиться о том, чтобы раньше времени не замерзнуть. Пронизывающий ветер уже вполне оправдывал эту его характеристику, и пришлось остановиться, чтобы надеть пуховку. Относительно короткая задержка – только достать из рюкзака пуховку, снять штурмовую куртку, надеть пуховку, а на нее опять куртку – привела к тому, что на ближайшие полчаса я практически перестал ощущать пальцы рук. Одна минута на морозе – и готово дело. Теперь не спасала даже оперативность при фотосъемке: после каждых десяти секунд, что требовались на кадр, приходилось долго отогревать пальцы, разминая их на ходу. Как бы то ни было, некоторыми кадрами пожертвовать было никак невозможно.
Глядя на этот снимок, кстати, можно понять, почему пейзажей с киргизской стороны мы на этом этапе не видели – к снежным карнизам слева лучше было не приближаться.
Около половины девятого мы добрались до окончания траверса. Теперь полкилометра вершинной башни были прямо перед нами.
А у ее подножия возвышался знаменитый Обелиск – скала, происхождение названия которой, вероятно, можно не уточнять. Но и чисто визуально изъеденный рельеф природного монумента производил сильное впечатление.
Оставив здесь часть вещей, двинулись дальше вверх по снежному склону рядом с Обелиском. Метров через сто подъема пришлось полазить и по скалам, запорошенным снегом; затем по снежному склону вылезти на гребень. Дальше подъем шел по линии гребня, слегка отклоняясь от нее только там, где этого требовали безопасность или удобство. Еще сто метров подъема – и мы миновали Птицу – опять же скалу, названную так альпинистами (на снимке вершинной башни она видна вверху в виде острого треугольника. Гребень заострился, следы тропы, протоптанной вчера гидами, тянулись то справа, то слева от его центральной линии. Падать было куда в обе стороны, и об этом вспоминалось каждый раз, когда ступень под ногой проваливалась глубже, чем обычно. На этот раз и с левой стороны расстилался умопомрачительный, хотя и поднадоевший уже пейзаж слияния двух ледников, где находился базовый лагерь – а над ним хребет Тенгри-Таг, оканчивающийся пирамидой Хан-Тенгри. Несмотря на то, что мы были уже метров на 100-150 выше его вершины, со стороны великан казался все таким же мощным.
Как обычно, последние полтора часа перед вершиной были самыми тягостными. Гребень постепенно выполаживался, но никак не хотел заканчиваться, впереди не видно было никаких внушающих надежду изменений. Оранжевая фигурка Мехди все так же спокойно и неторопливо покачивалась метрах в двухстах впереди, а гребень все тянулся и тянулся куда-то вверх и вправо.
Небо уже затягивало послеобеденной хмарью, видимость постепенно ухудшалась. На очередном холмике впереди показались возвращающиеся Влад и Женя, не дождавшиеся нас на холодном ветру вершины и торопившиеся вниз. Мехди все так же уходил вдаль, хотя гребень уже практически не поднимался.
Еще через полчаса меня догнали Дима и казахи и вместе мы прошли оставшиеся сто метров до камня, который вполне подходил на роль вершинного. Неутомимый Мехди пошел дальше – вероятно, в поисках более ярко выраженной вершины. Я же успокоился, как только GPS, предусмотрительно одолженный Димой у Игоря, показал высоту 7439 м. Такая точность совпадения с известной высотой вершины не могла не убеждать... Время разбираться в своих чувствах пришло намного позже, пока же я ощущал чисто физическое облегчение от того, что подниматься сегодня (и в последующие дни) более некуда. Хотя даже это было некоторой оптимистичной натяжкой, учитывая рельеф предстоящего спуска.
Поснимавшись на вершине на студийно-сером фоне китайской облачности, окутавшей уже почти все небо, мы засобирались вниз.
Время было два часа дня. Подъем от пещеры занял 8 часов, и спуск обратно обещал быть не менее продолжительным. Ко всему прочему, оказалось, что у нас нечего пить; последняя поллитровая бутылка у меня за пазухой в очередной раз замерзла, и из нее каждый раз можно было выцедить в рот не более десятка капель. Вскоре выяснилось, что Дима высох уже на подъеме и теперь совсем неслучайно шел позади меня, не делая попыток обогнать. Во время очередной попытки утолить жажду бутылка c мороженой водой благополучно укатилась вниз по склону за границу, избавив от необходимости делать вид, что мы пьем. Казахи еще с вершины быстренько убежали от нас вниз, а мы начали спускаться по крутому и острому гребню вдвойне осторожно и медленно, контролируя каждый шаг. Связываться мы даже не думали, но вряд ли это повышало риск на спуске: скорее фактором риска стала бы веревка, отвлекающая внимание. Часа два с половиной-три мы спускались до Обелиска, причем Дима постепенно приходил в себя, судя по тому, что все-таки убежал от меня на последнем снежном склоне; а я, пытаясь сэкономить силы, попытался последние сто метров съехать по снегу, но не удержался и вылетел на гребень на полсотни метров южнее Обелиска. После этого пришлось месить целину, чтобы вернуться к палатке, которую казахи поставили здесь – то ли ожидая нас, то ли приходя в себя. Асылбеку приходилось особенно тяжко, судя по тому, что он просидел час молча и почти не реагировал на окружающее. Гребень временами заметало снегом, ветер не прекращался, и около пяти часов, после некоего подобия чая, мы собрались и отправились в обратный траверс по четырехкилометровому гребню. А затем дальше вниз.
Пожалуй, с этого момента для меня начался мучительный отсчет последующих суток – а точнее шагов и минут постепенно замедлявшегося спуска. Двое последующих суток были заполнены по большей части одной простой мыслью в самых разных ее вариациях: надо идти, надо спускаться, надо передвигать ноги, надо двигаться… Одним из показателей того, что грань была уже близко, стало полное отсутствие фотографий со спуска. Одним из последних стал снимок Хан-Тенгри, утопающего в вечернем свете где-то в океане облаков, да и то сделанный по настоянию Димы: уж слишком лишними казались эти движения – вынуть фотоаппарат… снять рукавицы…
Засветло к пещере на западной вершине Победы мы попасть не успели. С одной стороны мы были награждены потрясающими сценами заката над морем облаков; с другой стороны, после каждого заката наступает темнота, и этот ставший последним на ближайшие три дня фотоснимок запечатлел последний участок гребня, который нам предстояло пройти в темноте.
Неделей раньше мы слышали по радио, как тройка москвичей, возвращаясь с вершины, рыскала в темноте по этому же гребню. После того, как они оценили оставшееся время до пещеры в 20-30 минут, Греков в ответ заметил, что обогнавшие их на час-два украинцы до пещеры, по собственному донесению, дошли еще не все, а значит, бродить москвичам по темным снежным пригоркам предстоит раза в три дольше, чем они предполагают. Так оно и обернулось; а теперь и мы попали в ту же ситуацию: пространство съеживается в твоем представлении гораздо быстрее, чем в реальности пройденное расстояние; ночь и непогода накидывают на это заблуждение путаницу направлений и довершают сумятицу сдуванием, стиранием и сокрытием в темноте любых следов. Очень быстро мы с Димой заплутали на подходах к Западной вершине, не встретив пещеру там, где ожидали ее увидеть. Потыкавшись в разные стороны в поисках пропавшей тропы, мы везде уперлись в нехоженый снег, затем помесили и его в более-менее случайном направлении, прежде чем Дима достал GPS.
Идти в указанном направлении оказалось непросто, поскольку перед нами встал непонятно откуда взявшийся косой склон, на который нам в один голос указывала дружная команда спутников НАСА. И снова мы идем вверх по бедро в снегу, неясно куда и смутно известно, как далеко, поскольку Дима вчера засек точку пещеры и сейчас утверждает, что она в 300 метрах впереди. Мы с трудом, в занявшейся метели, добираемся до плеча неизвестного повышения в гребне, одновременно как можно громче вызывая Влада с Женей. В конце концов где-то далеко впереди зажигается фонарик, и дальнейший путь мы проделываем, уже имея четкий ориентир. Только теперь мы неожиданно натыкаемся на полузанесенную палатку казахов – и на направление утренней тропы. Измученные, в заиндевевших с ног до головы вещах, уже около половины девятого вваливаемся в пещеру.
А впереди были еще два дня и три километра спуска. Не хочется останавливаться на них подробно, хотя запомнил я эти два дня гораздо яснее, чем любые другие в этом походе. Не преувеличивая, скажу, что они стали для меня самыми тяжелыми за весь сезон – именно эти дни спуска по склону Победы: медленно, с усилием, с боем давался каждый метр, каждый шаг вниз. Передвигать уставшие донельзя и ставшие деревянными ноги по склону, требовавшему гибкости свежих мышц, было непростой задачей, раз за разом встававшей перед тобой на протяжении всего дня, после каждого шага и перед следующим, а затем вновь и снова. С высоты 6300 метров я двигался уже в одиночку, просто преодолевая пространство и борясь с метрами скал и снежных склонов. После обеда разыгралась метель, впервые демонстрируя погодный шаблон, который будет преследовать нас все оставшиеся дни до отлета из района: ближе к вечеру погода портится, налетают облака, начинается снегопад с ветром. А с утра светит солнце, и на тропе лежит толстый слог свежевыпавшего сверкающего снега.
По причине метели я заночевал в пещере-5800, тогда как все мои спутники успели пробежать вниз по склону до перевала Дикого. На следующее солнечное утро я тоже доковылял до перевала, позавтракал и выпил чаю с Димой, Владом и Женей и давешним Рудиком, который на этот раз без своего напарника в очередной раз вышел на склоны горы – не особенно надеясь на удачу, но не теряя оптимистичного расположения духа. Вот здесь-то меня и выключило полностью. Дальнейший день стал нескончаемой пыткой – сначала по снежной сковороде под перевалом к ледопаду – что заняло у меня часов пять «ходу» вместо обычного часа-полутора. Затем по веревкам на ледопаде и «черепашьим бегом» через кулуар, где пару недель назад безвинно пострадал австриец. Потом со скоростью больной улитки я спустился на ледник Звездочка и добрел, поминутно проваливаясь на полуденной тропе до первого лагеря. Здесь – о негаданное счастье – меня дожидались уже собиравшиеся идти на выручку мои спутники. Меня напоили каким-то тонизирующим напитком, несколько разгрузили рюкзак – и мы двинулись в базовый лагерь.
Но было уже поздно. Бодрящий коктейль помог мне, как мертвому припарки. Собственно, он честно действовал сорок минут – я наблюдал за часами. Потом все вернулось на круги своя, Влад с Женей, а вскоре и присоединившийся к ним Дима оторвались и в конце концов пропали вдали, а я продолжал механически мерить улиткой бесконечные ледяные торосы: сначала слева по течению ледника, потом переход последнего поперек на правую сторону, после чего дальше почти впритык со скально-осыпными склонами ущелья, а затем – вдоль боковых морен с переходом на одну из них. Отсюда до лагеря был только час ходу – который я тоже без труда растянул на два. На подходе к лагерю в сумерках меня еще хватило на то, чтобы отказаться от предложения вечернего гуляющего забрать у меня рюкзак. Воображение живо нарисовало мне картину «торжественного входа в лагерь с носильщиком», и какое-то неясно шевельнувшееся, еще недобитое чувство гордости заставило помотать головой и самостоятельно завершить долгую дорогу в ледяных дюнах.
Но на этом борьба не кончилась. Ужин этим вечером у меня в желудке, простите за пикантные подробности, не удержался. Все последующие дни вплоть до приземления в Израиле я питался с переменным успехом: любая из трапез, независимо от состава и привлекательности, могла рассчитывать на «жизнь после смерти». В течение же ближайших суток в лагере я практиковал недвижное сидение перед палаткой с бессмысленно направленным вдаль взором. Я мог заниматься этим часами с совершенно пустой и хорошо проветриваемой головой. Когда прошел слух о поляке, который через пару дней собирается на Победу и, вероятно, будет искать себе напарника, я из чисто спортивного интереса попытался найти достаточное основание, чтобы заставить себя пойти на гору еще раз. Результат был на редкость однозначным: никакие миллионы долларов и пирожки с вермишелью не соблазнили бы меня вернуться туда – независимо от всех благ мира, которых мне, к счастью, и так никто не обещал.
Ужасная слабость и крайняя утомительность простейших действий, вроде подъема на третий этаж дома, преследовали меня в течение недели после возвращения домой. Оставленные в горах 9-10 килограммов большей частью совсем не лишнего веса мне удалось вернуть только через два месяца ежедневных многоразовых тренировок на домашней кухне. Обо всем этом можно написать отдельное исследование, но я предпочту не злоупотреблять вниманием читателей. Часть же способов, которыми мой организм демонстрировал свое возмущение поведением хозяина, я и вовсе вынужден опустить. На этом содержательная часть рассказа завершается; предупреждаю, что дальнейшая лирика может иметь побочные эффекты в виде непреодолимой сонливости и ощущения напрасно потраченного времени, поэтому не смею больше задерживать торопящегося читателя.
***
Сухой остаток же, если спросите, заключался не только в закрытии старого счета к горе, на которую ушло несколько лет бесплодных попыток восхождения. Хотя и это имеет свое значение. Хочется смотреть на вещи шире – и думать, что с годами приближаешься к ответу на тот вопрос, который занимает обычно тех, кто в горы не ходит: «А зачем?» Когда-то я вооружился известным ответом английского альпиниста Джорджа Мэллори, погибшего на Эвересте в 1924 году. Когда ему задали сакраментальный вопрос, зачем он так старается залезть на Эверест, он сказал: «Потому что он есть».
Допускаю, что лаконичный ответ мог быть просто вежливой формой предложения отвязаться от него с глупыми вопросами. Тем не менее, я взял эту фразу на вооружение, и много лет мне ее хватало даже для дискуссий с самим собой. Не могу сказать, чтобы я задумывался над ее глубинным смыслом, а не был привлечен только внешней хлесткостью: все-таки жизненного опыта у меня было на 15-20 лет меньше, чем у Мэллори в момент того интервью. Так или иначе, но путь жизненный пройдя до половины, я постепенно пришел к выводу, что мной двигают не только спортивные побуждения «хочу залезть на самый верх самой высокой горы» и даже не желание доказать что-то себе и тем более другим. Дело не сводится и к осознанной, хотя и необъяснимой, тяге к любым неровностям и выпуклостям рельефа и чисто эстетическому отдыху глаз на лесистых склонах/диких нагромождениях скал/холодных ледяных глыбах. Есть еще одна составная часть, которая присутствовала всегда, но на которую с годами я стал обращать все больше внимания.
Поездка в горы как таковая была для меня успешной попыткой вырваться за пределы тоскливой серой рутины большого города и его будничной, однообразной жизни. Меня с детства пугала перспектива однообразия – ежедневно ходить одной дорогой на одну и ту же работу, чтобы годами стоять за одним и тем же древорубильно-угольнодобывающим станком по восемь часов в день. И поставьте рядом с этой блекло-безысходной картиной богатство красок, разнообразие рельефа, калейдоскопичность пейзажей, один величественнее другого. Просто праздник какой-то, биение жизни в чистом виде.
Кстати о биении жизни – ощутить которое хотел бы не только объевшийся грибами герой романа «Generation П». Оставив за скобками даже полунаркотическое опьянение чистым воздухом гор, вспомним о важной составляющей опыта, которую никак нельзя сбрасывать со счетов. Это с одной стороны работа на пределе физических возможностей, с другой стороны риск, который невозможно свести к нулю. Тебя окружает нестабильная природа, и будь ты хоть трижды собран и осторожен, рано или поздно количество сделает свое дело, и произойдет нечто, что заставит тебя задуматься о бренности человеческого бытия. Или о бесконечной ценности твоей жизни, что в данном случае одно и то же. Есть люди, которым одного такого переживания хватает для того, чтобы полностью изменить свою жизнь. Вероятно, есть и такие, кто постепенно сживается с этим ощущением, либо не испытывает его вовсе. Я же отношу себя к индивидуумам, до которых доходит, но не с первого раза. За последние 7-8 лет я несколько раз сталкивался с ситуацией, которая заставляла меня взглянуть на свою жизнь со стороны, в полной мере оценив ее суетность. Как правило, только такое «биение жизни» заставляет человека клятвенно заверять себя, что, мол, если выберусь, то с понедельника начинаю новую жизнь. Судьба таких обещаний известна, но на этом этапе дело именно в экстремальном характере ситуации, которая меняет образ мыслей (а в идеале и порядок приоритетов) человека. Причем пресловутая «новая жизнь» может заключаться как в твердом и необъяснимом намерении обязательно сходить в кафе «Айсберг» в Тель-Авиве, так и в более серьезных и далеко идущих решениях поменять что-либо в своей жизни.
Что касается выполнимости обещанного, то однозначно не работает только клятва никогда больше сюда не возвращаться – на эту гору/ледник/в этот район/в горы вообще (проверено на себе и на опыте других). Все остальное зависит только от твоего самоуважения и решительности.
Хочу завершить цитатой итальянского горовосходителя Вальтера Бонатти, настоящей легенды альпинизма, который умер 13 сентября этого года на 82-м году жизни. Думаю, никто не выразил точнее роль, которую играют в нашей жизни горы: «Вместо того, чтобы использовать горы как инструмент для расширения наших горизонтов, многие представители альпинистских кругов видят только горы; они добровольно натягивают на глаза шоры. Как жаль, что они становятся настолько бесчувственными, ведь именно постоянный контакт с природой и связанное с этим восприятие может приносить столько приятных и неожиданных моментов в жизни альпиниста. Нет же, они говорят только о горах, не видя за ними ни людей, ни природы. Горы нужны человеку так же, как спорт, так же, как искусство для возвышения над самим собой!»
На фото: вершина Хан-Тенгри с гребня Победы
Редактор новостей zman.com, журналист, переводчик. Бакалавр наук Еврейского университета (история, филология, специализация по Испании и Латинской Америке). На 9-м канале с 2002 года. В свободное время альпинист и скалолаз, инструктор альпинизма.
