Глава из «Романа, которого нет» Ксении Раз (ז"ל)
Глава из романа Ксении Раз (ז"ל)
У меня из-под ног уплывала Россия. Потом Польша. Потом Германия. Я стояла в тесном вагонном коридоре и смотрела в мутное окно. По коридору шел, стуча сапогами, немецкий пограничник. Остановившись рядом со мной, он внимательно-оценивающе меня оглядел. Я юркнула мимо него в купе, унося с собой его циничную ухмылку.
В купе между разбросанными постелями стоял стол, заваленный обертками из-под гамбургеров. На полках громоздились целлофановые пакеты с вещами. На верхней полке лежала мама с книжкой в руке и смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Брат склонился над шумящим магнитофоном. Я смотрела на своих родственников и вдруг вспомнила.
Папа сидел в кресле. По углам валялись пожелтевшие газеты. В комнате стоял удушливый запах табака и перегара. Я только что вернулась из гостей. Вернее, сбежала – от девочки, чья мама, тетя Надя, хорошая приятельница моего отца, сказала: все вы, евреи, немного жиды. Я схватила сумку и кубарем вылетела на улицу. Приехав домой, я с удивлением обнаружила, что сама не знаю, отчего я так возмутилась. Ну сказала, ну и что? В конце концов, она не меня назвала жидовкой, а каких-то абстрактных евреев, ни мне, ни ей не знакомых. Тем более что сказано это было в ответ на мой доверительный рассказ о нашем скором отъезде за границу, предварительно заявив, что жить в Союзе невозможно, тем более с таким отцом, как мой. Зачем я это им рассказала, не знаю. Я же заранее знала их реакцию. Может быть, во мне сказалась моя малолетняя диссидентская сущность. Мне стало стыдно, я даже хотела позвонить, извиниться, но тут меня «вызвал» папа. Это значит надо стоять посреди комнаты на пыльном ковреЮ вдыхать запах алкоголя и, сжав себя в кулак, отвечать сдержанно и четко, чтобы не дать повода к отцовской ярости и не пустить в наш диалог увертливые ростки демагогии.
Для меня папа был самым ярким и типичным представителем советской России. Истинный ее гражданин. Если бы я в то время писала что-нибудь, кроме сказок и невразумительных повестей о лошадях, я бы ходила за ним с блокнотом и стенографировала все его высказывания. К сожалению, этот ценный материл утерян в закоулках моей ностальгической памяти. Но это я помню.
- Ты меня опозорила перед моими друзьями, - говорил он, пуская в меня клубы дыма.
- Нет, папа. Опозорил себя ты сам, - отвечала я, стараясь смотреть ему в глаза.
- Что? – папа замер с сигаретой в руке.
- Все, что я говорила тете Наде, было правдой.
- Какой такой правдой? Кто тебе это сказал? – хитро сощурился папа.
Я застыла. Я готова была к любому отпору, но как ответить на фразу «кто тебе это сказал»? Разве правду обязательно должны передавать из уст в уста? А тогда как же? Как я могу что-то утверждать от своего имени, когда мне 11 лет и в глазах собственного отца я являюсь чем-то средним между инфузорией-туфелькой и глупой, но строптивой болонкой, которую следует изредка кормить и следить за тем, чтобы не якшалась черт знает с кем, а вела себя как порядочная. И я сдалась. Я сказала:
- Не знаю…
Отец мрачно на меня посмотрел. Я, помню, в очередной раз поразилась, как много могут выразать человеческие глаза. Были в его взгляде и презрение, и злоба, и боль как будто от чего-то неразрешенного. Я ушла в свою комнату. Долго ворошила стопку старых журналов. Про себя продолжала разговор с отцом. Потом легла и заснула. Мне приснился сон.
Папа в полуразвалившемся кресле. В кабинете темно. Я захожу в кабинет, с опаской оглядываюсь. По углам шастают какие-то подозрительные тени. Я себя чувствую неуютно, хочу уйти. Делаю шаг назад, но тут папа из своего уголка говорит сиплым, срывающимся голосом:
- Доченька.
- Да, папа? – брезгливо спрашиваю я.
Папа, держась за край стола, подходит ко мне и заглядывает мне в глаза. Я с отвращением отстраняюсь. От папы пахнет луком и кислятиной. Мне неприятно родство с этим человеком. К тому же я вспоминаю, что он глуп и фанатично принципиален. То есть жесток. Я говорю:
- Папа, что ты с нами сделал?
Папа молча поднимает руку и проводит по моему лицу. Его рука дрожит. Я отворачиваюсь и ухожу, понимая, что я отвернулась от всего мира, от любви, от жизни.
Но я не могу простить, я не умею.
Теперь мы выехали за границу. Остался позади Союз. Остался позади папа. И моего отца, и Союз можно презирать, ненавидеть, рваться от них на свободу, наконец, покинуть. Но забыть нельзя. Никогда.
У меня из-под ног уплывала Россия. Потом Польша. Потом Германия. Я стояла в тесном вагонном коридоре и смотрела в мутное окно. По коридору шел, стуча сапогами, немецкий пограничник. Остановившись рядом со мной, он внимательно-оценивающе меня оглядел. Я юркнула мимо него в купе, унося с собой его циничную ухмылку.
В купе между разбросанными постелями стоял стол, заваленный обертками из-под гамбургеров. На полках громоздились целлофановые пакеты с вещами. На верхней полке лежала мама с книжкой в руке и смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Брат склонился над шумящим магнитофоном. Я смотрела на своих родственников и вдруг вспомнила.
Папа сидел в кресле. По углам валялись пожелтевшие газеты. В комнате стоял удушливый запах табака и перегара. Я только что вернулась из гостей. Вернее, сбежала – от девочки, чья мама, тетя Надя, хорошая приятельница моего отца, сказала: все вы, евреи, немного жиды. Я схватила сумку и кубарем вылетела на улицу. Приехав домой, я с удивлением обнаружила, что сама не знаю, отчего я так возмутилась. Ну сказала, ну и что? В конце концов, она не меня назвала жидовкой, а каких-то абстрактных евреев, ни мне, ни ей не знакомых. Тем более что сказано это было в ответ на мой доверительный рассказ о нашем скором отъезде за границу, предварительно заявив, что жить в Союзе невозможно, тем более с таким отцом, как мой. Зачем я это им рассказала, не знаю. Я же заранее знала их реакцию. Может быть, во мне сказалась моя малолетняя диссидентская сущность. Мне стало стыдно, я даже хотела позвонить, извиниться, но тут меня «вызвал» папа. Это значит надо стоять посреди комнаты на пыльном ковреЮ вдыхать запах алкоголя и, сжав себя в кулак, отвечать сдержанно и четко, чтобы не дать повода к отцовской ярости и не пустить в наш диалог увертливые ростки демагогии.
Для меня папа был самым ярким и типичным представителем советской России. Истинный ее гражданин. Если бы я в то время писала что-нибудь, кроме сказок и невразумительных повестей о лошадях, я бы ходила за ним с блокнотом и стенографировала все его высказывания. К сожалению, этот ценный материл утерян в закоулках моей ностальгической памяти. Но это я помню.
- Ты меня опозорила перед моими друзьями, - говорил он, пуская в меня клубы дыма.
- Нет, папа. Опозорил себя ты сам, - отвечала я, стараясь смотреть ему в глаза.
- Что? – папа замер с сигаретой в руке.
- Все, что я говорила тете Наде, было правдой.
- Какой такой правдой? Кто тебе это сказал? – хитро сощурился папа.
Я застыла. Я готова была к любому отпору, но как ответить на фразу «кто тебе это сказал»? Разве правду обязательно должны передавать из уст в уста? А тогда как же? Как я могу что-то утверждать от своего имени, когда мне 11 лет и в глазах собственного отца я являюсь чем-то средним между инфузорией-туфелькой и глупой, но строптивой болонкой, которую следует изредка кормить и следить за тем, чтобы не якшалась черт знает с кем, а вела себя как порядочная. И я сдалась. Я сказала:
- Не знаю…
Отец мрачно на меня посмотрел. Я, помню, в очередной раз поразилась, как много могут выразать человеческие глаза. Были в его взгляде и презрение, и злоба, и боль как будто от чего-то неразрешенного. Я ушла в свою комнату. Долго ворошила стопку старых журналов. Про себя продолжала разговор с отцом. Потом легла и заснула. Мне приснился сон.
Папа в полуразвалившемся кресле. В кабинете темно. Я захожу в кабинет, с опаской оглядываюсь. По углам шастают какие-то подозрительные тени. Я себя чувствую неуютно, хочу уйти. Делаю шаг назад, но тут папа из своего уголка говорит сиплым, срывающимся голосом:
- Доченька.
- Да, папа? – брезгливо спрашиваю я.
Папа, держась за край стола, подходит ко мне и заглядывает мне в глаза. Я с отвращением отстраняюсь. От папы пахнет луком и кислятиной. Мне неприятно родство с этим человеком. К тому же я вспоминаю, что он глуп и фанатично принципиален. То есть жесток. Я говорю:
- Папа, что ты с нами сделал?
Папа молча поднимает руку и проводит по моему лицу. Его рука дрожит. Я отворачиваюсь и ухожу, понимая, что я отвернулась от всего мира, от любви, от жизни.
Но я не могу простить, я не умею.
Теперь мы выехали за границу. Остался позади Союз. Остался позади папа. И моего отца, и Союз можно презирать, ненавидеть, рваться от них на свободу, наконец, покинуть. Но забыть нельзя. Никогда.
