Там должны были пройти таможню, сесть на поезд и покатить с пересадкой на Вену. Если таможню тогда пред Олимпиадой в Москве как-то пройти было можно, с некоторыми издержками, известными унижениями и прочими эмоциями сопровождающими отъезд на ПМЖ в Израиль и другие места, то сесть в Польше на заветный поезд, следовавший через польскую станцию, было невозможно. Просто невозможно. Поезд стоял три минуты. Уже отдали всю водку и сувениры каким-то чиновным людям в форме. Уже доели консервы. Другого было есть им нельзя.

Все кончилось, сесть на поезд, следовавший на Вену, было невозможно.

Старуха, мать мужа, была совершенно не в состоянии добежать до вагона, вскарабкаться на подножку и залезть внутрь за 3 минуты, это было выше всех ее сил. А мужу и жене нужно было думать о детях, необходимо было успеть. Уже прошло несколько поездов, но все было напрасно. Сотрудники станции, ремонтники с ветошью в ладонях, уборщицы, все смотрели на судорожно мятущуюся по перрону группу людей с некоторой насмешкой.

Это действительно было смешно. Невозможно смешно. Бегали эти Чарли Чаплины, цепляясь за поручни, и все равно оставались, несмотря на усилия, на перроне. Дети плакали, старуха падала, неловкий муж в очках и шляпе был похож на того самого попавшего в лужу жуликоватого торговца, а его жена была похожа на жену жуликоватого торговца. К тому же они веровали в какого-то неизвестного, который им не только не помогал, но даже и не спасал. Никогда он их не спасал, не прощал. Зачем только верить в него, а? Вот ведь хитрые, вот ведь умные, а против такой власти поперли нарожон, согнет их эта вечная великая власть, достанет, сотрет в порошок на этом перроне, на этих трех минутах. Нет ума и самосохранения у людей, прости господи, разве это люди? Ну, скажите, разве они люди, эти потные, пыльные, грязные бегуны за пассажирскими вагонами на Вену и далее в Израиль.

У мужа, который был профессором математики, обнаружилась в портфеле бутылка водки. За эту бутылку дежурный по станции шепнул им, что в субботу в 8 утра будет специальный поезд, который остановится на 5 минут. А затем праздники Великого октября, и один бог ведает, что будет дальше. В общем, граждане, это ваш последний шанс.

Жена и муж провели совещание в сторонке. Муж, религиозный человек, несмотря на профессию и советскую научную карьеру, сказал ей тихим железным голосом: «В субботу не поедем». Жене был хорошо знаком этот тон, беспартийного человека, не комсомольца и даже не пионера. Она подумала и сказала ему тихо, понимая, что раз суббота, то ничего не поможет, он не уступит. «Слушай, это наш последний шанс, мы здесь останемся жить на этой платформе и помрем, ты это понимаешь?!». «Понимаю, не поедем в субботу», - сказал муж тем же тоном. Выглядели они оба как побитые, усталые старики. Отъезд из социалистической страны давался огромными усилиями как физическими, так и нервными. «Я тебе так скажу, ты что, рехнулся? Соберись. Мы едем в Эрцисроэль, ты понимаешь, раз в Эрцисроэль, то можно и нужно один раз и нарушить, понимаешь», - сказала мужу жена, которая была врачом, достаточно хорошим врачом. Как она сложила эту фразу, было неясно. Известно кто ей помог.

На другой день они все приготовились к приходу поезда как к приходу мессии, простите за вольность. Все были собраны, голодны, целеустремленны. В поезде только один вагон был таким, в который они имели право сесть. Нужно было угадать место его точной остановки, потому что иначе старуха не добежала бы за эти 5 минут. Тот же дежурный подсказал примерное место. Помошник доброхота смотрел на попытки начальника снисходительно, «что на него нашло такое».

В поезде ехали домой французские студенты. Увидев из окна бегущих под снежком к заветному вагону людей, ребята открыли окна в купе и втащили внутрь за руки старуху и двух маленьких детей. Это было незабываемое зрелище, у станционных рабочих не было сил даже на улыбки. Дело было в ноябре, уже шел снежок. Старуха в бессознательном состоянии нырнула в купе, за нею дети. Затем в вагон поднялась жена, старший сын и муж в очках, в сером плаще и шляпе, стандартная одежда доцентов-математиков их городка, который невозможно было назвать местечком.

Жена прошла в купе, где француженки откачивали старуху, младшие дети ели шоколадные конфеты, царило участие и забота. Женщина не поверила своим глазам. Как она потом говорила, «эти ребята будут счастливы в жизни за то утро, не может быть иначе». Она вышла в тамбур. Ее муж стоял у закрытой двери. Лицо его было мокрое от слез. «Ты что, ты что, милый, все кончилось», - сказала ему жена. «Он все простит, ты понимаешь это, всю эту субботу и все-все». Непонятно откуда она знала про прощение.

Не знаю, простил ли Он мужу тот грех. Мужчина этот прожил еще 33 с половиной года в Иерусалиме, сердито учил студентов математике, утверждая, что мало талантливых и волевых, «никто ничего не знает, во всяком случае, очень мало знают», жестко направлял своих детей, железной рукой выводил отметки, учил по вечерам то, что нужно учить, писал научные статьи по матанализу. Был пунктуален, суров, внимателен.

Умер этот суровый тихий человек в одночасье, во сне, в день своего рождения, как умирают праведники. Раз так, то получается, что его простили. Да. Его кажется простили. Меня? Неизвестно,возможно, нет. Надеюсь, что простят в будущем. А вас?