О времени и об отце
Глава "Военные годы" из книги Ларисы Казакевич (дочери советского еврейского писателя Эммануила Казакевича) "О времени и об отце"
Писатель Александр Александрович Крон писал: "Объяснение некоторым свойствам характера Эммануила Казакевича нужно искать в его военной биографии. Во время войны Казакевич не работал в военной печати, как многие из нас, а служил в разведке. Я немного знаю разведчиков и догадываюсь: для того, чтобы пришедший "с гражданки" хрупкого вида интеллигент в очках смог завоевать у этих отчаянных парней безусловный авторитет, нужны были не только ум и смелость. Нужно было не уступать им ни в чем, ни в большом, ни в малом, вести себя так, чтобы никто не осмелился подтрунить над молодым командиром, разыграть его, как принято с неопытными новичками, чтоб никто не мог усомниться в его способности принимать быстрые решения, быть агрессивным, в критических случаях – беспощадным. А попутно не хмелеть от первой стопки, не лезть в карман за словом, быть всегда начеку и никому не уступать первенства. Это стало привычкой, но назвать эту привычку "второй натурой" было бы, пожалуй, неправильно. В Казакевиче не было или почти не было ничего "вторичного", наносного. Война сформировала и отточила этот характер, скорее многогранный, чем двойственный".
Все это верно, но Александр Александрович ошибается в том, что "объяснение некоторым свойствам характера Эммануила Казакевича нужно искать в его военной биографии". Не в военной биографии нужно искать объяснение некоторым свойствам папиного характера, а именно некоторыми свойствами его характера можно объяснить многое в его жизни, и в частности – его участие в войне.
Дело в том, что папа был так называемым белобилетником, то есть подчистую освобожденным от военной службы. Еще в начале 30-х, когда папины сверстники призывались в армию, комиссия признала Казакевича негодным к военной службе по причине сильной близорукости: минус восемь и минус десять, то есть без очков он практически не видел. Он ходил к военному начальству, писал письма в военные инстанции. Он даже попросил отца обратиться к начальнику гарнизона Еврейской автономной области товарищу Рохи с просьбой отменить "белый билет". Но все было напрасно. Однако в 1941-м для поступления в ополчение никаких документов не требовалось – брали всех. 3 июля 1941 года он записался в ополчение и 10 июля ушел на войну.
Летом 41-го Эммануил Казакевич и Даниил Данин (впоследствии известный журналист и один из "главных космополитов" конца 40-х), с которым отец подружился во время недолгого пребывания в ополчении, подали заявления в школу младших лейтенантов. При приеме в школу на медкомиссии проверяли зрение, но не так, как мы привыкли, – по таблице на стене, а по стеклам очков. Папа взял у Данина его очки (в них было меньше диоптрий), был признан годным для исправления обязанностей младшего командира и зачислен в школу младших лейтенантов. Впрочем, это была не единственная его уловка на протяжении четырех военных лет. Ему пришлось еще дважды прибегать к обману, чтобы попасть после госпиталя в действующую армию. Но об этом – в дальнейшем.
О пребывании на этих курсах я ничего не знаю, кроме одного смешного и трогательного эпизода, о котором рассказал папа. Рано утром его и Данина пришли будить – им пора было заступать в караул. И они, еле продрав глаза, посмотрели друг на друга и в один голос сказали: "Спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще…" И с этими пастернаковскими словами они открыли глаза и поднялись, готовые к службе. Вот какие наши лейтенанты! А говорят – Ташкент, Ташкент…
Папа вообще очень любил стихи Пастернака. Вот отрывок из его письма Даниилу Данину (1942 год):
"Мне писали из Чистополя, что Борис Пастернак переводит "Ромео и Джульетту". Я написал моему адресату о нашей любви к Б[орису] Л[еонидовичу] и о том, как мы в условиях тяжелейших как-то утешались его стихами, и просил передать ему это. Пусть будет рад, что и он пригодился на войне".
А вот еще один эпизод времени пребывания папы в школе лейтенантов.
"Вскоре началось тяжелое время отступления, и учения проходили вперемежку с боями. Вот что рассказывает об этом времени Н.М. Кулагин, доцент Московского авиационно-технологического института:
"Это было 6 октября под Гжатском, в районе села Покрова. Мы наспех окопались и открыли огонь по противнику. В кустарнике, на косогоре, со станковым пулеметом действовал Казакевич. Нас обстреливали с самолетов, из минометов и пулеметов. Мы несли большие потери. Ночью Казакевич с группой бойцов ходил в разведку, а утром, когда бой возобновился, я снова видел Казакевича, выпускающего очередь за очередью из станкового пулемета. В последние часы, когда кончился запас лент, я видел бешено мчавшегося на линии фронта Казакевича с автоматом и гранатами. Бригаду разбили, бойцы группами, отстреливаясь, отходили на восток. В этой суматохе я потерял из глаз своего друга".
Этот рассказ Н. М. Кулагин передал жене Казакевича в собственноручной записи".
Рассказ Кулагина напечатан в двухтомнике "Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны" (изд-во "Наука", М.,1966, серия "Литературное наследство").
О папиной отваге на фронте, о его непохожести на других офицеров, которая проявлялась и в поведении, и в манере разговора, и в сохранении чувства юмора в самых, казалось бы, не подходящих для этого обстоятельствах написано много: в сборнике "Воспоминания о Эм. Казакевиче", в книге "Генерал и писатель" И.Г. Тельмана, а также в журналах и газетах – российских, израильских и американских.
Вот что рассказывает в своих воспоминаниях Н. Пономарев: "…мы добрались до штаба 76-й дивизии и разыскали нового начальника разведки. Мне приходилось видеть немало начальников разведок полков и дивизий. Большинство из них в чем-то отличались от других офицеров – то ли наличием трофейного оружия, то ли особой манерой носить военную форму, – одним словом, начальника разведки нетрудно было узнать. Однако старший лейтенант Казакевич в этом отношении был на редкость нетипичен. Перед нами появился не очень складно обмундированный офицер, в больших очках, с тульским наганом на каком-то неуставном поясочке, – больше похожий на лесного обходчика, чем на руководителя разведки боевой дивизии. Пошли в штаб. Эммануил Генрихович докладывал о сложившейся обстановке и замыслах противника обстоятельно, стараясь обратить особое внимание на моральные и боевые качества личного состава противостоящих частей противника. […] Закончив доклад и спрятав карту в полевую сумку, Эммануил Генрихович внимательно посмотрел на нас и с серьезным видом, очень доверительно сообщил: "Все, что я вам доложил, относится к фактической стороне дела, а юридически перед фронтом дивизии противника вроде бы нет. По той простой причине, что, если судить о его потерях по всем нашим донесениям о результатах боев за последние недели, то каждый противостоящий нам немец убит дважды, а некоторым, по-видимому, особенно не повезло, и их вывели из строя трижды". Затем, немного подумав, добавил: "Не исключено, что к общей сумме потерь по ошибке могли приписать немцев, погибших в боях с русскими войсками, наступавшими здесь под командованием А.А. Брусилова в 1916 году"". Вот так, не боясь гнева начальства, лейтенант Казакевич тремя фразами перечеркнул правдивость донесений в вышестоящие инстанции.
Папа не рассказывал нам о войне, только однажды рассказал, как в офицерской столовой, во время обеда, один из офицеров начал рассказывать скверный "еврейский" анекдот. Папа встал, взял со своей тарелки горячую котлету, подошел к нему и размазал эту горячую котлету по его физиономии. Это так похоже на папу!
Я перечитываю папины письма военного времени, и мне хочется целиком, без пропусков, поместить их в этой книге о нашей жизни. Есть такое выражение: документ эпохи. Так вот, это и есть документы эпохи. И очень хочется многое процитировать из книги воспоминаний о папе – воспоминаний не дежурных, не официальных, а полных любви и уважения к нему. Мне рассказала моя приятельница, что ее мама – человек жесткий, непреклонный, суровый – плакала, когда дочитывала эту книгу воспоминаний. Это дорогого стоит.
А мы пребывали в Москве. Одно мое детское воспоминание всплывает отчетливо: завывание сирен, Женя, я и тети Люсины сыновья Боря и Шурик (тетя Люся – папина старшая сестра Галина Генриховна) лежим в кроватях, а взрослые – мама, тетя Люся и ее муж дядя Зяма – сидят вокруг стола при неярком свете висящей над столом лампы и играют в карты (видимо, с началом войны наши семейства объединились). В бомбоубежище при бомбежках в 41-м году мы не спускались.
(Должна сказать, что и сейчас, в нашей последней войне с сектором Газа, я не выходила во время сирены и спокойно занималась своим делом, а ночью и рано утром вообще не слышала сирены – спала. Видимо, это у меня семейное.)
Когда немцы подошли близко к Москве, из Москвы на восток начали отправлять в эвакуацию поезда с москвичами. Отправилась в эвакуацию и мама с нами – двумя малыми детьми. Это было лето 41-го года. Мало что помню о той очень долгой поездке. Помню мое волнение на остановках: вдруг мама не успеет вернуться? Помню такой эпизод. На одной из остановок матери, как всегда, бросились на станцию за кипятком и в поисках чего-нибудь съестного. И вдруг состав тронулся и поехал. В вагонах завопили дети, а на платформе закричали матери. Это были невообразимые вопли отчаяния. Затем выяснилось, что состав только отгоняли на другой путь, но тишина наступила лишь когда женщины с детьми воссоединились...
Только в Израиле я узнала от мамы некоторые другие подробности этого путешествия.
Нашими соседями по нарам была чета Шишко: он, вечно раздраженный господинчик, и мягкая, терпеливая его жена. Он бухтел, брюзжал, был всем недоволен. Да и действительно, чем можно быть довольным в таких условиях? А она была женщина тихая, доброжелательная, старалась ему во всем угодить и как-то обустроить их быт в тех непростых условиях. Он как-то спросил маму, где ее муж. Так просто спросил, от скуки, как говорится, "для разговору". Она ответила, что муж на фронте, в ополчении, что пошел добровольно, так как не подлежит мобилизации по состоянию здоровья, что она потеряла с ним связь и очень волнуется. Она также сказала, что муж ее – поэт, член Союза писателей, и фамилия его Казакевич. На что наш спутник заметил, что такого не знает. Мама уточнила, что муж ее еврейский поэт, пишет на еврейском языке, и поэтому неудивительно, что он его не знает. И тут Шишко сказал: "То, что ваш муж ушел добровольно на фронт, – это весьма похвально. То, что он сражается, защищая Москву, – это весьма и весьма похвально. Но я не понимаю, почему еврей Казакевич должен ходить по московским улицам! Пусть ходит по улицам любого другого города, но только не по московским". По-моему, в мамином рассказе это звучало даже похлеще: он сказал – "топтать московские улицы". Могу себе представить мамино возмущение, но она ничего не ответила этому господинчику. Да и что тут ответишь? Что ты, голубчик, имеющий право ходить по московским улицам, едешь сейчас в Ташкент, а Казакевич, не имеющий этого права, бьется с врагом за твое право жить? Но, повторяю, мама ничего ему не ответила.
Это было в октябре 1941 года.
А после войны, когда папа был уже известным прозаиком, лауреатом Сталинской премии, Фадеев прислал ему роман того самого Шишко, который, оказывается, тоже был писателем. Роман был раскритикован, охарактеризован как вредный, антипартийный – такие характеристики были тогда как приговор. Молодым людям этого не понять, а те, кто жил в то время, очень хорошо понимают, чем это могло обернуться для автора. Фадеев прислал роман Шишко вместе с разгромной статьей в "Известиях" и просил об отзыве в связи с критикой. И папа написал вполне положительную рецензию, в которой доказывал несостоятельность обвинений автора статьи, чего, как ни странно, хватило для того, чтобы критика умолкла. Фадеев позвонил папе и сказал, что рецензия ему очень понравилась, что она сыграла свою положительную роль в деле Шишко, что он благодарит за нее Казакевича. И еще он признался, что предлагал написать рецензию на роман Шишко другим писателям, но все отказались, и он был уверен, что папа тоже откажется. Он даже предложил опубликовать папин отзыв в "Литературной газете", но папа отклонил это предложение, сказав, что не для того писал.
"Так обстояли дела с заступничеством. Мог ли предположить А. Шишко осенью 41-го года, едучи из Москвы в Ташкент, что Казакевич, сражавшийся на московском направлении, которого Шишко решительно лишил права ходить по московским улицам, в 1949-м бесстрашно и решительно встанет на его защиту от беспочвенных и явно злонамеренных обвинений?" – пишет мама в своих "Рассказах по памяти", интересных и прекрасно написанных очерках (напечатаны в журнале "Окна" – приложении к израильской газете "Вести"). Не могу не заметить, что папа в одном из своих писем с фронта писал маме, что она изобразила нашу жизнь в эвакуации с литературным блеском. Действительно, у мамы наверняка был литературный дар, но она настолько растворилась в папе и в нашей семейной жизни, что, к сожалению, пренебрегла им, как и другими своими талантами.
Не знаю, рассказала ли мама папе об этом случае в поезде. Зная папу, я вполне могу предположить, что, даже зная об этом, в рецензии он написал бы свое впечатление о романе вполне искренне и непредвзято.
В марте 1942 года папа был принят кандидатом, а через год стал полноправным членом Коммунистической партии. Когда я пишу эти строки, я думаю о том, как непросто было ему (да и не только ему, а многим нашим отцам и дедам), воспитанному в любви и уважении к революции, к советскому строю, к советской действительности, видеть, что происходит в стране. Нужно было жить с этим, примирять впитанное с детства с теми переменами, которые он наблюдал, и с грядущим, которое ему, человеку умному и проницательному, ясно виделось.
У Александра Альфредовича Бека есть роман "Новое назначение". Вначале он назывался "Сшибка". В нем рассказывается о назначении героя на пост начальника очень важного промышленного главка (так тогда назывались отраслевые управления министерств). Назначил его Сталин. И Бек рассказывает о тяжелейшей сшибке в сознании человека, любящего свое дело и умеющего его делать, порядочного, честного, с тем мертвящим, "опрокинутым" порядком вещей, с той системой, которая существовала тогда. И он заболевает раком и умирает. Мой папа тоже умер от рака, совсем молодым, в 49 лет, не дожив до своего 50-летия пять месяцев.
Но вернусь к военному времени.
После ранения и госпиталя в 1942 году папу направили во Владимир, в газету "Боевые резервы".
Владимир, 18.7.42
Я назначен заместителем редактора военной газеты. Таким образом, меня, неожиданно для меня самого и без каких-либо просьб с моей стороны, вернули некоторым образом к моей довоенной специальности.
14.8.42
В связи с имеющимся досугом перечитал твои два последних письма. Меня еще раз рассмешил приведенный в письме диалог Женички, Лялички и Аллочки о том, "старенький ли я уже или еще молодой!". Женичка показала себя романтической натурой, не лишенной фантазии. В противовес ей Ляличка – натура весьма уравновешенная, делающая свои умозаключения на основании голого опыта – чистая эмпиристка, рационалистка французской школы XVIII века. Ее слова о том, что "раз мама не стала старенькой, значит, и папа тоже", достойны барона Гольбаха. Аллочка, в силу своей большей зрелости [наша двоюродная сестра, она была старше Жени на год с лишним. – Л. К.], не удовлетворилась таким грубо-эмпирическим объяснением природы вещей, разъяснила вопрос уже скорей по-марксистски, с полным учетом существующих в данный момент условий классовой борьбы.
Но в общем наиболее зрелой, может быть, показала себя идеалистка Женичка, несмотря на то, что ее философская концепция на первый взгляд и кажется кантиански-наивной. Но в ее словах – горький опыт человека, видевшего немало горя и ожидающего от жизни многих каверз даже вопреки логике вещей. "Не ищи логики в жизни!" – так мощным колоколом звучит философия шестилетней Гипатии (была такая женщина-философ в Александрии лет 1500 тому назад) – от нее, от жизни, можно ожидать любых неприятных сюрпризов.
Вот тебе маленький трактат о великом философском диалоге двух наших дочерей и племянницы, коих я крепко целую.
Ты спрашиваешь меня о положении на фронтах. Положение тяжелое, но не нужно ни в коем случае ударяться в панику. Побежден тот, кто чувствует себя побежденным, справедливо говорил Клаузевиц. Это чувство не должно и не может быть у нас. Немца остановят и погонят. И это будет, и будет в нынешнем году. Я твердо надеюсь на это.
Это папа писал маме в деревню Зигановка (Башкирская АССР), куда мы отправились после Средней Азии, так как там в эвакуации находилась мамина сестра тетя Галя с дочкой Аллочкой и бабушкой и дедушкой.
Папа писал в декабре 1942-го в Зигановку:
5.12.42
…Моя милая, если бы не постоянные думы о вас, от которых так иногда тяжело. Но в сердце непоколебимая уверенность в том, что мы будем все вместе и я продолжу свои труды – хороши они или плохи, но я ими жил и часто думаю о моем "Колумбе" [папа имеет в виду свою пьесу "Адмирал океана", которую он начал писать перед войной. – Л. К.], о "Моцарте" [перед войной папа написал первые шесть эпизодов сценария музыкального фильма "Моцарт" – о композиторе, которого он очень любил, и в воскресенье утром, 22 июня 1941 года, повез их с дачи, которую мы снимали в Подмосковье, в Москву. Там он узнал о нападении Германии на Советский Союз. – Л. К.] и о десятках еще не написанных вещей. Утешаюсь тем, что как только кончится война, я начну писать роман – большую книгу, которая иногда болезненно ощутимо стучит в сердце, как ребенок восьми месяцев стучит в сердце матери. Она уже готова, может быть, и нужно только, чтобы не было войны, а были – ты, Женичка и Ляличка и много белой бумаги на столе. А это будет…
Немцев в Сталинграде и на Центральном фронте теснят на запад. Конечно, это только начало, но начало многообещающее. Это, как сказал Черчилль об операциях союзников в Северной Африке, "еще не конец, это даже, возможно, не начало конца, но это уже конец начала…".
В марте 1943 года папа получил отпуск и приехал к нам в Зигановку. В уже упомянутой мною газете "Вести" был напечатан "Дневник сентиментального путешествия мл. лейтенанта Казакевича к жене и детям в Башкирскую республику в дни войны 1941–1942 гг. (март 1943 г.)". В дневнике подробно рассказывается об этом путешествии, о пересадках из поезда в поезд, о переходах пешком, о поездке в санях и т. п. А до этого были долгие и настоятельные просьбы об отпуске (папа в это время работал в военной газете во Владимире). Начальство юлило, отговаривалось тем, что ему некогда прочитать и подписать заявление. Наконец приказ об отпуске был подписан, и папа пустился в долгое и, я бы сказала, трагическое путешествие. Папа описывает попутчиков: изголодавшихся женщин и детей, разнузданных военных и прочую публику военного времени, наблюдает самые разные, часто тяжелые, сцены. И потрясением было то, что у папы украли чемодан с продуктами, которые он нам вез. Вот запись в папином "Дневнике сентиментального путешествия":
29.3.43
Ст. Ульяновск
Случилось. Сел в Рузаевке в плацкартный вагон, и буквально через полчаса украли чемодан. Я спал крепко после трех бессонных ночей. Пропало все, что я собирал для детей с таким тщанием и любовью. Продукты – сахар, хлеб, рыба, колбаса, концентраты, консервы, конверты, зубной порошок, мыло, печенье – все... С пистолетом в руке обошел все вагоны, но вор, конечно, успел сойти… Сердце полно буквально ненавистью к людям и поздними сожалениями.
Еще одна запись:
Их еда – лепешки из муки вместо хлеба (на хлебопеченье нужно много дров) и картошка в мундирах (в мундирах для экономии шелухи), а также комбинация из этих двух вещей – знаменитая в нынешних районах затируха, которую я деликатности ради назвал "консоме".
О моем чемодане я не рассказывал ничего. Водку и спирт из мешка я им отдал. Они поменяют это на картошку. Они не видят ни сахара, ни крупы, не считая других вещей.
Миленькие мои, они были счастливы и тем, что я приехал.
И еще одна:
Отныне моя задача – помогать семье более активно. 1) Вырученные за сахар деньги – рублей 500 – отсылать им ежемесячно. 2) У А. Г. ее продукцию обращать на те же цели. 3) Полученные у Мисника обращать на то же. 4) Продать валенки для того же…
У нас папа пробыл только три дня и пустился в обратный путь, опоздав из отпуска на три дня – опять-таки из-за трудностей с транспортом. К своему стыду, ничего не помню о папином пребывании, кроме того, что родителям в местном магазине выдали хлеб – наверняка по случаю приезда офицера-фронтовика. У меня остался в памяти белейший и, конечно, вкуснейший хлеб, и уже потом, когда взрослой я вспомнила об этом и поделилась с мамой, она мне сказала, что он был черный, вязкий и о-о-чень невкусный. Вот так разбилась еще одна моя иллюзия.
О наших эвакуационных передвижениях – в дальнейшем, а сейчас вернусь к папиным письмам.
1.2.43
…Рано еще думать, что все сделано, – немцы еще могут броситься на новые авантюры. Силы у них еще есть. Но эти силы надломлены, и есть все основания оптимистически смотреть в будущее…
Скоро мне исполняется тридцать лет. Седые волосы появились не только на висках, но и на шевелюре, на "переднем крае", говоря по-военному.
Вот стихотворение, написанное папой во Владимире, во время работы в газете.
С Е Т О В А Н И Е
Синяя птица моей судьбы,
что загрустили вы?
Сели на пень на какой-то гнилой,
Перышки скрыли под серой полой,
Стали какой-то ни доброй, ни злой,
Птица.
А раньше звенели вы вся, как свирель,
Вы раньше летали по дальним морям.
Что же вы сели, мадемуазель
(Или, быть может, простите, мадам),
Птица?
Синяя птица моей судьбы,
Птица моей мечты.
Я называю вас нынче на "вы",
А называл ведь на "ты" –
Тогда, когда ты летала орлом
И клекотала орлом,
Когда ты махала синим крылом
Напролом сквозь седой бурелом.
Ты ведь летала в державе гроз,
нынче застряла, как старый воз,
Со старушечьим личиком, мокрым от слез,
Птица.
Папа рвался на фронт. Уверена, и это стихотворение навеяно стремлением вырваться из газеты, вернуться в действующую армию. Из письма тете Люсе: "В Москве был целых семь дней! Я, где мог, ставил вопрос о том, чтобы меня перевели во фронтовую дивизию. Не знаю, удастся ли это. В политуправлении округа обещали свое содействие" (24.2.43).
9.4.43
…я узнал, что полковник Выдриган отозван из Шуи в Москву за новым назначением. Если его назначат командиром бригады или дивизии, он, без сомнения, сумеет меня забрать к себе. Увидим.
24.4.43
Моя милая, в моей жизни, вероятно, предстоят некоторые существенные изменения. Я в свое время тебе об этом напишу, когда все выяснится. Теперь я только прошу тебя, чтобы ты обо мне не беспокоилась. Я так сильно хочу с вами, любимые дети, увидеться, что убить меня невозможно…
Тебе нужно купить картошку. Я отошлю сегодня письмо в Литфонд о ссуде, хотя думаю, что из этого ничего не получится… Продай свои часы. Ну их! Живы будем – я тебе куплю, моя милая, стенные часы в стиле ампир с кукушкой, будильник, карманные часы с цепочкой, ручные часы. Ручаюсь тебе! А теперь нужны не часы, а картошка.
У меня есть пара собственных валенок. Я попытаюсь их продать. Полагаю, найдется и весной человек, желающий купить валенки на зиму. И, если сумею, загоню пару сапог и вышлю тебе деньги…
Все будет хорошо. Береги детей. На деньги, которые я тебе вышлю, покупай им молоко.
Как это похоже на папу! Читаю это письмо и узнаю его. Он был главой семьи. Все крупные (и не очень) вопросы в нашей семейной жизни – мебель, подарки на день рождения (перед маминым днем рождения папа вместе с нами ехал в магазин, мы выбирали подарок вместе) и прочее – решались папой. Как-то он заказал нам с Женей вязаные шапочки, которые были тогда в моде. Когда в конце 50-х он стал "выездным", привозил нам из-за границы то красивые туфельки, то красивые кофточки. Чудный браслет из Флоренции, который папа привез мне, я сохранила до сих пор. Как-то он, при всей своей занятости, при абсолютном неучастии в быте нашего семейства (быт – это была мамина епархия), умело направлял лодку нашей жизни, я бы сказала, был организующим центром.
10.5.43
О моей дальнейшей судьбе я ничего определенного не знаю. Думаю, что вскоре поеду навстречу неизвестному. Но это не должно тебя волновать. Нам на роду написано быть вместе, и мы будем вместе. Поэтому ты должна присоединить свои молитвы к моим стараниям попасть на фронт в дивизию, формируемую моим полковником. Он делает все, чтобы меня забрать к себе. В мало знающих меня командирах это вызывает чувство удивления, изумления: почему полковник, имеющий возможность взять к себе майоров и капитанов – старых служак, опытных воинов, – хочет взять только лейтенанта, да еще не кадрового, да еще в очках! Они не знают, что даже в вопросах сугубо военных, тактических он очень считается с моим мнением. Вообще ход войны, вернее, моего военного существования, убеждает меня, что, не стань я поэтом, я был бы военным. Но быть поэтом слишком большое, хотя и горькое счастье, чтоб я мог променять его на несладкое счастье быть солдатом. Но теперь это необходимо, и этой необходимости нужно подчиняться наилучшим образом…
Меня отсюда, из владимирской газеты, не хотят отпускать. Делают это из соображений деловых – я работаю хорошо – и из дружеских – нечего, мол, ехать на фронт. Сиди здесь – чем тебе плохо? Но этим мне делают медвежью услугу. Все равно – на фронт нужно идти…
А вот письмо дяде Зяме (З.А. Гуревич – муж тети Люси, папиной сестры):
27.5.43
Да, я хочу уехать… Что касается твоих опасений (или, вернее, удовлетворения), что комдив [З.П. Выдриган] обо мне забудет, то они нереальны. Я вчера получил от него телеграмму: "Конце мая жди нарочного"! Видишь, он посылает ко мне с фронта нарочного, чтобы вручить мне документы и проводить меня!
Единственное "но": ПУВМО и мое начальство. Но я, желая уехать, добьюсь своего. А в крайнем случае… Уезжать на фронт – не преступление же, в самом деле! Война так война!
(Честно признаюсь: что такое ПУВМО, я не знаю. Вообще, меня охватывала некоторая оторопь перед многочисленными аббревиатурами советского периода, да и сейчас, в современной жизни, когда всё убыстрилось и ушла, к сожалению, былая неспешность жизни, появилась масса аббревиатур, и я смотрю в недоумении на очередную лингвистическую загадку в виде нескольких прописных букв и с ностальгией думаю о тех временах, когда люди изъяснялись на вполне внятном языке.)
Папа писал рапорты с просьбой направить его в воинскую часть, где командиром был Захар Петрович Выдриган, с которым они сдружились на фронте. Полковник Выдриган вспоминает:
Эммануил Казакевич не оставлял меня своей настоятельной просьбой – забрать его к себе на фронт. Откровенно говоря, мне жаль было его, но и себя, так как я лишился искреннего друга и хорошего советника. Я знал, что законным путем не смогу забрать Казакевича на фронт. Эмма написал мне, что он любыми путями должен уехать на фронт, в крайнем случае – через штрафную часть. Зная его, я боялся этого, потому что он пойдет и на такое преступление для исполнения задуманного.
Выдриган договорился с командиром дивизии и послал Казакевичу с сержантом письмо и удостоверение помощника начальника разведки 51-й стрелковой дивизии, наклеив на документ имевшуюся у него фотокарточку Казакевича.
Получив этот документ, папа написал письма своим начальникам и друзьям в газете с извинениями и объяснением, почему он уехал.
Вот одно из них.
Младшего лейтенанта Казакевича Э. Г.
Командиру 4 КЗСБ генерал-майору А. Антила
Товарищ генерал-майор!
В июле 1941 года я ушел на фронт добровольцем. С декабря 1941 года сижу я в тылу. Все последнее время я прошу отправить меня на фронт, много раз просил старших начальников помочь мне в этом деле. К сожалению, мне не помогли.
Теперь я уезжаю на фронт, зачисленный в 51 стрелковую дивизию на должность помощника начальника 2 отделения штаба дивизии (выписку из приказа по дивизии прилагаю).
Не сердитесь на меня, товарищ генерал, за мой внезапный отъезд. Надеюсь, что вы простите мне это, и уверен, что вы еще услышите обо мне как о боевом командире.
Эм. Казакевич
Остальные письма больше по объему и гораздо менее официальны. Привожу отрывок из письма редактору газеты Т.В. Измалкову.
Тебе прекрасно известно, что жилось мне во Владимире превосходно, что работал я неплохо. И ты, и майор Пакин ценили меня. Я ухожу не от плохой жизни к хорошей. Я хочу воевать, раз уж война на свете, да еще такая.
Не поминай меня лихом и прости, что я это делаю таким образом. Я хочу ехать на фронт и приносить делу победы максимальную пользу. А другого пути не вижу.
Буду жив – увидимся…
Т[ихон] В[ладимирович]. Дай прочесть этот прощальный стих моим товарищам.
П Р О Щ А Н И Е
Моим владимирским друзьям посвящаю
Такая тишина! Как будто вымер
Весь город вдруг – такая тишина.
И только светит вечная луна
На древние валы твои, Владимир.
Пространство от оврагов до реки
Заполнено сказаньями седыми.
Вот на полях – дружины и полки,
Хоругви княжьи светятся над ними…
Это не все стихотворение, в нем еще три строфы.
Папа отдал письма, вместе со своими валенками, квартирной хозяйке, попросил ее вручить адресатам на следующее утро и в ночь на 26 июня ушел на железнодорожную станцию. Так как форменного воинского требования на проезд по железной дороге у него не было, в кассе билет ему не выдали. Тогда он предъявил членский билет Союза писателей, объяснив, что едет на съезд советских писателей. По этому удостоверению ему продали билет, и он ночью уехал в действующую армию. Тогда это было очень рискованное предприятие – ехать в поезде без предписания: по вагонам ходили патрули и проверяли документы у всех военных.
Квартирная хозяйка, не дожидаясь утра, уже вечером отнесла письмо редактору газеты Измалкову, а тот сразу же сообщил в СМЕРШ о папином побеге. (Аббревиатура СМЕРШ расшифровывается как "Смерть шпионам". Точнее это не аббревиатура, а сокращение от двух слов.)
Редактор газеты
ст. лейтенант Измалков Т. В.
Начальнику политотдела
майору т. Пакину
Д О Н Е С Е Н И Е
Доношу, что литработник редакции, младший лейтенант Казакевич Э. Г., в ночь на 26 июня самовольно выехал в 51 сд. Как теперь стало известно, Казакевич имел заранее оформленные документы на должность помощника начальника 2 отделения штаба 51 сд. Эти документы […] вместе с выпиской из приказа частям 51 сд ему были доставлены красноармейцем этой дивизии (фамилия его неизвестна).
В последние два месяца после отъезда полковника Выдригана Казакевич много говорил о выезде на фронт, прикрываясь в таких случаях своим "патриотизмом".
К работе в редакции относился недобросовестно, моих поручений часто не выполнял.
О выезде Казакевича мною сообщено этапному коменданту с. Владимир, а также отделу СМЕРШ в 4.00 26 июня 1943 г.
Измалков
Приложение: Письма Казакевича на имя командира бригады генерал-майора т. Антила, тт. Пакина, Исаева, Путрина, мне, выписка из приказа по 51 сд и стихотворение "Прощальное".
И вскоре по вагонам поезда, в котором ехал папа, прошел патруль в поисках человека, севшего во Владимире. Как нам рассказывал папа, патруль, к счастью, прошел только один раз, и на это время он спрятался в туалете.
