Алла Шаинская – доктор наук, ученый с мировым именем, биохимик и биофизик, масс-спектрометрист, создавшая в Институте Вайцмана новую лабораторию, член международных обществ масс-спектрометрии и бывший Президент Израильского Масс-Спектрометрического Общества. Известна она и как общественный деятель и политик. Каково это – быть ученым и одновременно левым политиком?

— Алла, известно, что вы репатриировались не самым обычным образом. Вас еще до приезда пригласили на работу. Как вам это удалось, что это была за работа?

— До репатриации я жила в Днепропетровске. Он долгие годы был закрытым городом, там было два крупных “ящика”. Один занимался ракетоносителями, а другой системами ПРО, на нем заместителем директора работал мой папа (он умер в 46 лет, и это было для меня настоящей трагедией). Мама работала врачом в больнице. А я, закончив школу с золотой медалью, пошла на биохимию-биофизику в университет. Сразу начала заниматься научной работой, уже курсовая была экспериментальной, затем диплом с отличием. То есть я сразу же занялась научной работой. Затем пошла в аспирантуру и за три года защитилась в Киеве. Тут случилась перестройка, появились международные программы по обмену для ученых и в 1986-87 году я на год уехала в Будапешт по научной линии.

— Чем вы тогда занимались?

— Мы изучали влияние сверхвысоких доз радиации на нервную систему на организм.

— Это было до Чернобыля?

— До того. Но когда случился Чернобыль, мы хорошо понимали, что происходит. Тогда на весь Советский Союз было всего несколько лабораторий, которые изучали эту тему. Мы были теми немногими, кто сразу понял тяжесть происходящего.

Так вот, я тогда закончила писать монографию и получила приглашение поехать на год в Венгрию, работать в Земельвейский Медицинский университет на кафедру биохимии, где занимались исследованиями механизмов нервной деятельности, и в Институт Радиобиологии и Радиогигиены, где занимались изучением влияния радиации. Там встретила множество интересных людей, много общалась, познакомилась в том числе с израильтянами. Об эмиграции тогда еще мыслей не было. В нашей семье никогда не говорили о политике, да и о наших корнях тоже. Это теперь я знаю, откуда произошли Шаинские, в том числе и мой дядя, знаменитый композитор. А тогда меня это мало интересовало. В Будапеште мы с молодыми учеными много разговаривали, в том числе и об обстановке в Советском Союзе, и там, в Венгрии, наблюдали за переменами, происходившими на наших глазах. Время было интересное и тревожное. Все ждали перемен. Когда вернулась домой, то поняла, что больше не могу находиться в стране. Появились все эти антисемитские организации, вдруг стали разбирать, кто еврей, а кто нет. И мои знакомые вокруг засобирались в Израиль. Я решила ехать. За два месяца до репатриации получила приглашение на работу из института Вайцмана. Это было грандиозное событие в моей жизни. Так что ехала я уже на конкретную работу.

— Правильно ли я понимаю, что в Израиле вы поменяли свою научную специализацию?

—Не совсем. Сначала, я просто поменяла тематику, но занималась чистой биохимией. Потом, в процессе моих исследований мы начали применять масс-спектрометрические методы, отправляя свои образцы во Францию, так как у нас такого дорогостоящего и уникального оборудования не было. Я заинтересовалась этим методом и решила заняться биологической масс-спектрометрией.

— Как простыми словами рассказать, что это такое?

— Это способы изучения молекул белков. Считается, что прошлый век был веком Генома – когда был расшифрован ДНК. А потом выяснилось, что парадигма один ген — один белок уже устарела, выяснилось, что один ген может содержать информацию о белке и его различных формах, и кроме того, белки модифицируются в организме, и эту информацию геном не содержит. Так началась эра исследования белков, поэтому 21 век и был объявлен веком Протеома.

Для того, чтобы изучать массу и строение химических вещества, им нужно добавить заряд, их “бомбят” быстрыми атомами, затем ускоряют в электрическом поле и специальным детектором измеряют заряд и массу. В этом суть масс-спектрометрии. Метод этот некоторые ученые называют “дактилоскопией всего сущего”, потому что он позволяет исследовать практически все. Но белки так исследовать невозможно – они разрушаются. В 1988 году параллельно в двух лабораториях международные команды ученых создали два новых масс-спектрометрических метода изучения белков. Один из них состоит в том, что специальные химические вещества (матрица) ионизируются под действием лазерного удара и передают заряд молекулам белка, которые затем ускоряются в электрическом поле и летят к детектору, разделяясь в зависимости от их массы. Мы же измеряем время пролета белка до детектора, поэтому этот метод и называется “времяпролетный”. Зная массу, в зависимости от точности прибора, можно идентифицировать белок, а если разбить его на части, можно провести белковую “дактилоскопию”, сравнив экспериментальные данные с имеющимися в мире базами данных. Параллельно с этим методом твердофазной ионизации, изобрели метод ионизации в растворе, когда заряженные белки или их части попадают в анализатор и детектор, которые опять, в конечном итоге, дают нам высокоточную информацию о массе белка и его структуре. За открытие этих двух методов две группы ученых из Англии, Германии и Японии в 2003 году получили Нобелевскую премию. Почему, да потому что “заставить белок летать — это все равно, что пришить крылья к слону”, так как летающие белки — это как летающие слоны.

Зачем это нужно? Поскольку из белка состоят все живые организмы, изучение свойств белка дает огромное количество информации. Например, мы исследует состав белков органа здорового человека, а потом того же органа больного – и можем понять, что происходит на молекулярном уровне при конкретном заболевании. Мы видим какие изменения происходят с белками, а значит, можем влиять на них. Ведь белки — это движущая сила всего. Изменяясь, они инициируют или блокируют какие-то реакции и регулируют целые процессы.

— То есть в конце концов все идет к новым возможностям лечения?

— Да, в том числе. Мы определяем те белки, которые являются биомаркерами, и это позволяет сначала выявлять заболевание на самых начальных его стадиях, а потом создавать лекарства, которые будут влиять на те или иные белки, и останавливают процессы развитие болезни. Это очень помогает в диагностике рака, сердечно-сосудистых заболеваний и других.

— Правда ли, что именно вы в Институте Вайцмана начали развивать эту тему?

Да, я не была масс-спектрометристом. Но увлеклась этим методом, ведь масс-спектрометрия применяется буквально везде – в агрохимии, в криминалистике, в фармацевтике, с ее помощью ищут мельчайшие следы взрывчатки и наркотиков. Мы же начали заниматься именно биологическим направлением. По сути мы занимаемся изучением белковых “отпечатков пальцев”, уникальных характеристик этих молекул. Чем дальше, тем более совершенные приборы создаются и тем глубже мы можем изучать белки. Со временем мне предложили создать такую лабораторию в институте, где мы также занимались научными разработками и разработали новые методы, которые сразу же нашли применение в научных исследованиях. С моей лабораторией сотрудничали больницы, крупные ученые Тел-Авивского университета, Еврейского Иерусалимского университета и Технического Университетов в Хайфе. Так, например, я проводила совместные исследования с Профессором Авраамом Гершко, Нобелевским Лауреатом в области химии. В 2007 году я была избрана Президентом Израильского Масс-спектрометрического общества, состою во многих международных обществах. А в 2010 году, в честь 20-летия большой алии, комиссия Израильской Академии Наук, по представлению Института Вайцмана, включила меня в число 100 выдающихся ученых-репатриантов, приехавших в Израиль за это время. Эта инициатива принадлежала Министерству Абсорбции.

— Трудно было?

— Очень нелегко. Особенно первые годы, когда происходило становление в Институте и абсорбция в стране, а потом, когда создавалась лаборатория. Я была одна с ребенком. Работала бесконечно, сын очень страдал от того, что меня все время не было рядом с ним. Он у меня был “ремоут”- контроль. Много лет не было выходных, потому что приходилось утверждаться, потом строить лабораторию. И потому что приходилось совмещать научную работу с общественной. Вообще, женщинам в науке всегда тяжело. Например, для академической карьеры необходимо делать пост-док – то есть уезжать в другую страну, в серьезный университет, а семья, муж, не всегда готовы к этому. Им необходима серьезная поддержка. Поэтому Израильская Академия создала специальный фонд, выделяющий стипендии молодым талантливым женщинам — ученым, позволяющим им поехать на пост-док и обеспечить свою семью.

— А что вас привело в общественную деятельность и в политику?

— С большой алией 1990 года в Израиль приехало сразу около 11 тысяч русскоязычных ученых. И мы добивались того, чтобы на них выделили дополнительные ставки в университетах. Существовали программы Министерства Абсорбции, которые помогали этим ученым на первых порах, небольшие стипендии, на короткий срок и они были не сопоставимы с зарплатами их коллег в университете. Я получала нормальную зарплату, так как начала работать сразу после войны в Персидском заливе 1991 года, но ведь многие не получали ее. Это была дискриминация, но все ее молча принимали, чтобы иметь возможность хоть как-то заниматься наукой.

Нам, не имеющим опыта общественной борьбы, помогли Израильские ученые, Комитет ученых в Совете для репатриантов из бывшего СССР, во главе которого стоял тогда известнейший ученый, бывший член Кнессета, бывший Президент Израильской Академии наук, Профессор Юваль Нейман. Мы начали бороться, причем при поддержке всех университетов. Организовалась Ассоциация ученых-репатриантов, и мы начали лоббировать наши вопросы. Мы встречались со всеми членами Кнессета, со всеми политиками, и коалиции и оппозиции. Ведь не было тогда “русских” партий, “русских” кандидатов. Я вообще считаю: трагедия нашей алии в создании “русских” партий.

— Почему?

— Потому что до их появления все, что касалось алии, особенно нашей, было делом престижа каждой партии. Они боролись за наши голоса, выходили с нами на демонстрации, охотно встречались с нами. И левые, и правые готовы были бороться вместе за права репатриантов. Мы встречались и с правыми, и с левыми – и даже те, кто вообще не разговаривал друг с другу, пожимали друг другу руки и вообще объединялись ради общей борьбы за права репатриантов.

— Алла, вы же крайне увлеченный своей профессией человек. Что заставило вас оторваться от любимого дела и окунуться в общественную деятельность?

— А я никогда не отрывалась. Я совершенно академический человек, увлеченный наукой. Но когда началась борьба ученых, я постепенно познакомилась со многими политиками. Так я познакомилась, а затем и подружилась с Йоси Саридом, который был председателем партии “Мерец”, хотя уже на первых выборах, до нашего знакомства, голосовала за эту партию. Но только намного позже, в 2005 году стала членом партии и до сих пор состою в ней. Знаете, я просто была ученая с левыми взглядами, но и до вступления в партию, конечно, тоже писала иногда что-то, публиковала статьи, выступала на телевидении и радио, но от себя. И, конечно, в борьбе за трудоустройство ученых-репатриантов, я выступала, в том числе и на демонстрациях, сначала за создание, а потом за сохранение программы “Камея”, которую постоянно норовили закрыть.

— Удалось, кстати, вам чего-то добиться тогда?

— Да, мы всего добились. Очень долго боролись, программу принимали, отменяли, мы отстаивали, снова принимали и этот цикл повторялся, до тех пор, пока Либерман не внес ее в бюджет. С тех пор все работает: ученые приезжают, получают стипендию Шапиро, потом, если университет в них заинтересован, они попадают на программу Гилади, а уже будучи отобранными в программу “Камея” они могут работать до пенсии, с такими же социальными условиями, как у других ученых – фактически это квиют. При этом 80% платит государство и 20% университет.

— Вы – левый ученый, а теперь и левый политик. На вас обрушивается множество негатива, часто откровенной ненависти. Вы страдаете от этого?

— Конечно, раньше я пропускала все через себя и очень страдала. В прессе, в письмах было много угроз и оскорблений – от русскоязычной общины Израиля. Получала оскорбительные письма из Америки, Германии, иногда Канады. Тяжело было выступать на 9-м канале и по радио. И в студии и после того. Мне и звонили, и угрожали. Но со временем научилась не принимать близко к сердцу. Это ведь происходит не только со мной. Как только высказывается ученый о политике, особенно левый (а среди ученых много левых) – ему или ей говорят: ученый, сиди и занимайся наукой. Я же сначала была просто левой активисткой, беспартийной. Постепенно узнавала все больше, стала выступать на телевидении, затем попала в составе небольшой русскоязычной группы на Женевскую конференцию, посвященную принятию Женевской Инициативы по решению Израильско-Палестинского конфликта. Это был прекрасный день, как сон. Там выступали Лех Валенса, Вацлав Xавел, Джон Хьюм, лауреат Нобелевской премии мира за достижение мира и прекращение тысячелетней войны между католиками и протестaнтами в Ирландии, Арафат прислал приветственное письмо. Тогда казалось, что еще немного – и настанет мир. Ведь все решаемо, если иметь программу, если предпринимать какие-то шаги. И я вступила в эту борьбу, за правдивую информацию на русском языке, прежде всего. В 2007 году мы создали нашу организацию “Наше Наследие — Демократическая Хартия”, коротко Мораштейну, И начали работать с русскоязычной общиной и для русскоязычной общины, за ее права и против дискриминации, за предоставление всем равных прав и возможностей, за главенство демократии в обществе и равенствa общин, за достижение мира с нашими соседями — палестинцами.

— Ваши муж и сын не говорят вам – брось все это, живи тихо и спокойно, пожинай лавры своей научной карьеры?

— Нет, они все понимают. Муж — ученый, пишет книги об иудаизме, в том числе о плюралистическом иудаизме, так что он тоже идет поперек общего течения, ортодоксального. А сын, актер и дизайнер, всегда борется на моей стороне.

Источник: "РеЛевант"