Из Википедии: "Капарот (ивр.‏כפרות‏‎) — широко распространенный иудейский обряд, практикуемый религиозными евреями накануне Йом-Кипур. В обряде есть много разных элементов, наиболее известный из которых – крутить живую курицу или деньги над головой три раза. Цель обряда – напомнить и дать прочувствовать человеку, что за грехи полагается суровое наказание, что должно побудить человека к раскаянию накануне Судного дня. Зарезанную курицу или деньги отдают бедным людям в качестве пожертвования, тем самым увеличивая свои заслуги перед Судным днем".

Работая учителями в бывшем СССР, мои родители были далеки от всего религиозного. Даже не потому, что не хотели – соблюдение религиозных обрядов могло привести к потере рабочего места. Единственным причастным к религиозным традициям человеком в семье был папин отец – мой дедушка Иосиф, инвалид Великой Отечественной Войны с парализованной правой рукой, портной на пенсии в сорок пять рублей в месяц. В свои восемьдесят лет дедушка, хоть и боялся как огня всего связанного с официальными органами, соблюдал обычаи и традиции.

Тем не менее, религиозность дедушки, если и проявлялась, то на комфортно далекой дистанции от квартиры моих родителей. Впрочем, кроме одного раза в год – при соблюдении обряда капарот, когда дедушке непременно требовалось моё присутствие, во избежание семейного конфликта на религиозной почве родители вынуждены были пойти на компромисс.

В канун Судного дня пленённого петуха, полностью шокированного от происходящего и не подающего признаков жизни, кроме редкого мигания плёнкой остекленевших глаз, дедушка приносил завёрнутым в газету к нам домой. Потом петуха распаковывали из газеты, а меня, панически боявшегося, что он вот-вот сверху нагадит, силой усаживали на табурет, и дедушка вертел птицей над моей головой, приговаривая шепотом молитвы на идише.

Сидя обезволенный, как тот петух, на табурете, я небезосновательно боялся, что нервы петуха могут сдать тут же, во время вынужденного полёта над моей головой. Дело в том, что, когда я был в юном возрасте, на меня гадили все птицы, которым было не лень.

Несколько раз на меня испражнились в парке голуби, на балконе нашей квартиры на меня нагадил вконец оборзевший воробей-камикадзе, а у подъезда нашего дома меня решили пометить ласточки. Даже во время игры с соседской ребятней в футбол во дворе под широким дубом под птичий помёт удалось угораздить именно мне – прямо на мою голову от души смачно облегчился огромный ворон, который сидел на ветке дуба, смотрел на происходящее и покаркивал. Или тужился…

Мне говорили, что птичий помёт – это к счастью, но я так не думал. В особенности, я не мог смириться с бесчестием, отмывая слипшийся помёт ворона с волос под торжествующий смех всех присутствующих во дворе. Вопрос, нагадит ли на меня из мести к пленившему его дедушке петух, казался всего лишь вопросом времени, и с каждым годом статистика была явно не в мою пользу.

* * *
Последнего своего петуха капарот я застал у дедушки дома. Но тут необходима некая ознакомительная преамбула и описание действующих лиц.

Дедушка жил один в пятнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры, в получердачной мансарде на пятом этаже дома. Раньше, в течение двадцати лет после окончания Великой Отечественной Войны, с дедушкой в квартире жили бабушка, папин старший брат и сам папа, но потом сыновья переехали, а в середине семидесятых бабушка умерла, и дедушка остался жить один. В углу, крытая чехлом, который годами не снимали, стояла швейная машина Зингер. Инвалид с мизерной пенсией, дедушка с трудом мог ухаживать за собой, и раз или два в неделю мы с папой носили ему домашнюю еду и продукты. Хождение пешком к дедушке считалось также полезным для моего моциона.

Дедушкиной соседкой по квартире была тётя Хайка. Седая с патлами тонких несобранных волос, худая как щепка, с типичным горбатым и длинным, чуть ли не до губ носом, старуха напоминала мне Бабу Ягу и занимала две соседские комнаты, со своими сыновьями – крупными мужиками, постоянно сновавшими по квартире в знававших виды белых майках-алкоголичках, сквозь которые виднелась густая рыжая поросль. После смерти бабушки с тётей Хайкой у дедушки был долголетний конфликт – он утверждал, что она подворовывает его продукты из холодильника и ждёт его смерти, чтобы заполучить в пользование его комнату. Полагаю, что по обоим пунктам обвинения всё так и было.

Мои отношения с хозяйствующей в душной, со скошенным закопчённым потолком общей кухне тётей Хайкой тоже не заладились. В принципе, для этого было достаточно её внешности Бабы Яги, но однажды она поднесла мне, ещё совсем маленькому, на щербатом блюдце попробовать заплесневевший с виду кусок кислого арбуза, и мне, брезгливому, этого хватило через край. Хайкины попытки наладить отношения со мной в более взрослом возрасте ни к чему не привели, и, с содроганием вспоминая дрожащий на блюдце, покрытый плёнкой арбуз, на предложения вроде: "Гомочка, хочешь кугочку?" или "Возьми пигожок!" я положительно не реагировал.

Ну а теперь про того самого петуха. Соблюдая мой моцион, мы как-то раз пришли к дедушке домой, и пока папа ходил с дедушкой на кухню укладывать еду в холодильник и выяснять отношения с Хайкой, я обнаружил в углу комнаты белого петуха со связанными крыльями. Недолго думая, чтобы избежать ненавистного процесса верчения петухом над головой, я решил выпустить петуха на свободу. Не заморачиваясь соображениями о том, как связанный петух попадет на землю с пятого этажа (как по мне, петух вполне мог покончить жизнь самоубийством), я посадил его на подоконник и начал упорно подталкивать к прыжку, но птица не захотела улетать. По широкому подоконнику, через открытое окно и вдоль карниза петух проследовал в комнату тёти Хайки, которая тем временем разбиралась с дедушкой на кухне, следя, чтобы границы её владений в холодильнике не были нарушены.

Минут пять я оставался в комнате в одиночестве, пока из Хайкиной комнаты не раздался звук бьющейся посуды, а ещё через полминуты не послышался надтреснутый непомерной трагедией голос самой Хайки: "Гевалт! Мой сервиз!" Оказалось, что петух запрыгнул на этажерку, где стояли столовые тарелки Хайки, и две тарелки упали на пол.

В связи с происшествием разыгрался нешуточный конфликт. Хайка требовала получить петуха в компенсацию за разбитые тарелки из довоенного сервиза её покойной мамы, на что дедушка возражал, что тарелки были копеечные, выпуска хрущевских, если не брежневских годов, а сам петух стоит намного дороже. После долгих споров стороны решили обратиться к арбитру – уважаемому раввину Хаиму Рабиновичу, проживавшему в доме напротив. Воистину по-соломоновски Рабинович выслушал аргументы пререкающихся сторон и в итоге постановил петуха сварить и поделить пополам. Стороны, еще минут пять поспорив о том, кто будет готовить петуха – дедушка утверждал, что злостная Хайка может его либо отравить, либо оставить ему меньшую половину, – согласились выполнять решение под третейским надсмотром жены Рабиновича.

Эпилог

– Того петуха раздора не крутили над моей головой – для этого конфликтующие стороны были слишком озабочены выполнением арбитражного решения.

– Ни один петух так и не нагадил мне на голову, и с тех пор птицы, кажется, стали меня игнорировать. В последнее время, правда, они предпочитают гадить на мою машину. Иногда мне кажется, что на неё покушаются исключительно птицы с расстройством желудка, и я не успеваю её отмывать.

– Несколькими месяцами позже эпизода с петухом дедушка заболел и умер. Его комната досталась Хайкиной семье.

– Над моей головой никто больше не крутил петухов. Мой сын иногда запускает совсем других петухов. Ну, вы поняли…

Источник: SNOB