В Россию не вернусь
Ирина Соболева, сотрудник кафедры политологии ВШЭ, кандидат политологических наук
В августе переезжает в США работать над докторской диссертацией (PhD) в Колумбийском университете Нью-Йорка. Возвращаться в Россию не намерена.
Здесь я работаю в ВШЭ, преподаю, я научный сотрудник и аспирант. В моем случае это академическая эмиграция, потому что я уезжаю писать докторскую диссертацию в Колумбийский университет в Нью-Йорке, куда я, собственно, поступила. В Америке мне выдадут сначала долгосрочную визу как студенту, на пять лет. И жилье там предоставляется на Манхэттене самим Колумбийским университетом. Я за него плачу из стипендии, которую мне назначили.
Поэтому первые пять лет покрыты стипендией. После этого я подумываю над тем, чтобы идти к гражданству — получать вид на жительство, хочу попытаться устроиться в хорошие университеты. Если к этому моменту, допустим, Высшая школа экономики станет университетом мирового уровня, я буду рассматривать ее наравне с остальными. Но сужать свои перспективы непременным возвращением в Россию я не собираюсь.
У меня не то чтобы настроение уехать, у меня настроение развиваться. Я считаю себя частью глобального научного сообщества. Для меня привязка к стране несущественна. С другой стороны, не важно, сколько людей физически находится внутри границы. Тот же русский мир давно глобален. Поэтому эмиграция — устаревшее понятие.
Развиваться ученому в России невозможно. Среды в большинстве гуманитарных, социальных и некоторых технических дисциплин в России просто нет. Например, я занимаюсь очень узкой темой в рамках политологии. Она развита на международном уровне, и когда я приезжаю в другие страны, там находятся люди, которые говорят со мной на одном языке. Когда я занимаюсь тем же в России, то реакции обычно две. Со стороны адекватных коллег — заинтересованного невмешательства, потому что они недостаточно подкованы, их профессиональный уровень объективно ниже, чем у коллег за рубежом. Но это лучший вариант. Худший — это просто попытка ставить палки в колеса. Я получала после некоторых конференций в России анонимные письма — видимо, от коллег из регионов, которые считают, что я занимаюсь политической заказухой, хочу подорвать российскую государственность. Сама постановка вопроса смешная, потому что нет никакой связи между академическим политологическим исследованием и подрывом государственности. Ты тратишь свое время на это и в некотором роде демотивируешься.
То, что гуманитарии на Западе никому не нужны — это сильное преувеличение. Спрос есть на хороших специалистов — и гуманитарных, и технических. Если вы говорите про трудоустройство, то в крутой вуз после окончания аспирантуры трудно устроиться как технарю, так и гуманитарию. Здесь механизмы одинаковые. Но там нет стереотипа, существующего в российской науке, что работа с текстами — это периферийная научная активность. Что цифры — это "тру" наука, а остальное — нет. Я думаю, это связано с наследством советской системы, когда гуманитарии были в некоторой степени оттеснены, а науки типа социологии и политологии казались чем-то подозрительным.
Помимо качества среды я бы хотела добавить и политический контекст. Не хочется его демонизировать, говорить, что все политологи сейчас страдают. Но есть факты. Факт номер один: нам нужно проводить полевые исследования, опрашивать людей на улицах. А люди в последнее время пугаются, когда слышат, что ты их хочешь расспросить о власти, даже если речь идет про управление их подъездом. Они начинают сильно напрягаться, говорят — "вас кто-то заказал", "вы хотите проследить за мной". Приходится сворачивать исследования. Люди очень напряжены.
Во-вторых, закрываются социологические центры, очень многие из которых существовали на международные гранты. Чисто физически ученым нужна поддержка, и, подчеркну, эта финансовая поддержка никогда не влияет на результаты исследований. Я видела несколько отчетов, которые готовятся прокремлевскими научными центрами, где на полном серьезе говорится, что если люди, исследующие, например, протесты, поддерживаются научными американскими фондами, то они проводят политику, выгодную США.
Люди не понимают, что такое так называемое peer review: в науке тебя коллеги всегда просматривают очень жестко. Если кто-то увидит, что ты свои исследования выдаешь за объективные, а на самом деле они проплачены, — неважно кем, хоть Кремлем, хоть Макартурами, — ты не ученый. Ты теряешь репутацию так быстро, что никто в здравом уме на такое не пойдет. Поэтому когда профессиональных социологов, политологов обвиняют в том, что они получили грант, следовательно, автоматически куплены, — это показывает, что люди не понимают, как устроена наука. Или что у них у самих все так устроено. Что они делают то, что заказывает им платящий.
Я в меньшинстве, которое большинство готово переварить и выплюнуть в любой момент.
У нас была смешная история: мы опрашивали людей в деревнях, которые погорели в 2010 году, — как изменилось их отношение к власти после пожара. Работаем в одной деревне, и на нас выходит майор местной полиции, которому позвонили местные бдительные жительницы и сказали, что ходят подозрительные люди и спрашивают про власть. Тогда, конечно, это было все на уровне шуток, майор все понял. Это было три года назад, а сейчас, вполне возможно, нас увезли бы в какое-нибудь отделение. В подобной ситуации оказались знакомые наблюдатели, которые, по-моему, на выборы в Новосибирск выезжали. Они в поезде недостаточно тихо обсуждали современную экономическую политику и грядущий бюджетный дефицит, и люди сразу же позвонили кому надо.
Общественный климат, безусловно, меняется. Вещь номер один — как я это воспринимаю как ученый, вещь номер два — как человек. Потому что как ученому мне это интересно. Я понимаю, что если против режима вводятся экономические санкции, как это сейчас происходит, то режим еще сильнее закукливается, еще сильнее начинает репрессировать. Я не говорю, хорошо это или плохо, я говорю — вот так себя ведет мой пациент.
А как человек я, конечно, хотела бы чувствовать себя в России так же комфортно, как я чувствую себя в Европе и США. Я хочу, чтобы Россия экономически развивалась. Но не придет бизнес в страну, где бизнесмен может потерять свои вложения на следующий день, потому что что-то не то скажет про политику. Не придет в страну, где люди с такой низкой производительностью труда. У нас есть данные двухлетней давности: в России производительность труда в 3,5 раза меньше, чем в США.
У меня нет угрызений совести. Мне кажется, что страна может мной гордиться. Потому что я знаю мало людей, которые могли бы сами поступить в лучшие мировые университеты. Так что я буду невольно повышать имидж страны в глазах американцев. Они будут думать, что Россия — это не только зеленые человечки в Крыму, а еще и эрудированные девушки и юноши.
Влиять можно только на тех, кто хочет, чтобы на него повлияли. Если люди не чувствуют необходимости самоорганизовываться и, допустим, хорошо управлять своим подъездом — то им сложно объяснить, что им это надо. Даже если я буду за ними ходить с десятью учебниками, они скажут: ну и пошла ты. Но тем, кто, условно говоря, хочет управлять своим подъездом, я буду помогать. Я буду стараться публиковаться и на английском, и на русском. И я могу сказать, что другие мои коллеги тоже чувствуют эту ответственность.
Безусловно, мы говорим с вами о, по-моему, уже третьей волне эмиграции, да? У нас сначала вымыло это все в 1917-м, потом вымывалось в 70–80-е, в 90-е была некоторая надежда, но незначительная, а сейчас мы говорим про третью волну. Да, эта культура серости, культура "не вылазь" или "не влезай — убьет" глубоко укоренена. Это связано с тем, что в Советском Союзе была форсированная индустриализация в 30-е. Люди переехали из деревень в города, но их практики и стиль мышления остались патриархально-деревенскими. Это узкая приходская культура людей, которые не мыслят в широких контекстах, критически.
И если бы в Советском Союзе критическое мышление не подавлялось, возможно, они за два поколения и урбанизировались бы полностью, до конца. Но люди, которые развивали в себе ценности индивидуализма, обычно связанные с развитием городов, были капитально биты за этот индивидуализм. Сейчас мы возвращаемся к тому же. Люди больше думают о выживании, чем о саморазвитии, — и их трудно винить в этом. Но это не внутрироссийская история. Патриархальная культура, очень сильный патернализм, возвращение к религиозным ценностям — это большие мировые тренды. Мы видим огромный рост происламских настроений в тех странах, где еще буквально 30 лет назад все было довольно секуляризированно.
Но при этой депрессивной картине я вижу и другую сторону. Это наличие интернета и развитие информационных технологий. Так что, мне кажется, цензура интернета — это одна из главных опасностей сегодня.
Иван Смирнов, врач-терапевт
Уехал в прошлом году на работу в Германию. Уже получил вид на жительство. В этом году к нему присоединилась жена. Возвращаться не планирует.
В Германии полтора года назад вышел закон, согласно которому российские медицинские дипломы признаются без дополнительных экзаменов. В других западных странах такого, насколько я знаю, нет. Когда я об этом узнал год назад, я сразу решил: надо ехать. Так получилось, что я давно учил немецкий, пару раз ездил на стажировки, показал, на что способен. Уезжал с легким сердцем. Единственное, — было немножко неудобно, что еду сначала один, без жены. Но справились. Уже вместе тут. Жена — хирург, она пока не работает, но это вопрос времени — надо язык подтянуть.
Мне 26 лет, я в России был интерном-ординатором, а сюда приехал и стал Assistentarzt, врачом отделения. Через две недели после приезда я вышел на работу в штат. Такого быстрого роста, как тут за год, у меня в России не было бы никогда. Я начал полностью самостоятельно работать в очень широком спектре болезней. В России я бы еще года три был учеником на побегушках у профессора или заведующего отделением.
Я был ординатором. Зарплата — 6 тысяч рублей. Мне предлагали работу врачом — ну тогда было бы тысяч 25. В Германии я тысяч с пяти евро начал, условно. Правда, половину зарплаты съели налоги и отчисления, но, в общем, не жалко. Так что материальный интерес тоже был, но он не был двигателем.
Это больше было связано со способом зарабатывания денег в медицине и с состоянием медицины в России. Мне хочется и нравится платить налоги с той зарплаты, которую я получаю. В России это невозможно. То, что зарабатывает врач, — это в основном левые деньги, которые для меня некомфортны.
Кроме того, здесь очень хорошее оснащение. Я работаю в маленьком городе, двадцать пять тысяч населения. Здесь есть все, что в России есть только в самых лучших центрах федерального значения. А тут — на уровне центральной районной больницы. Нет дефицита. Бывают лекарства, которые придут сегодня, если заказать до обеда, или завтра, если заказать после обеда. Денег пациент не видит в принципе, он никогда ничего не платит сам, все страховка. В России повсеместно и всегда стоит вопрос: а вот вы купите себе для операции ниточку красивую, тоненькую? Или не купите ли сшивающий аппарат? Тут невероятно, чтобы пациент купил себе что-то для операции.
Я был поражен, как меня тут дружелюбно встретили. Потом понял, что у них объективно в клинике не хватало врачей. Вот 14 ставок, из них было занято 6. Тогда я понял, почему мне директор писал и-мэйлы каждый месяц, пока я собирался: "Доктор Смирнов, не пора ли вам приехать?" Они страшно мне обрадовались. И никто не лукавил, я понимал, что я этим шести врачам помог, став седьмым. У них уменьшилась нагрузка, они стали чуть раньше уходить домой с работы. Я был очень нужен.
Вид на жительство я уже получил на пять или шесть лет. Потом получаешь гражданство. Мне объяснили, что если я работаю пять лет, я включаюсь поэтапно в местную социалку, в пенсию, медицинское страхование, поэтому пять лет я тут точно проработаю. А потом — не знаю, что будет через пять лет в России, честно. Я не знаю, что будет через год в России.
Ностальгии у меня нет. Березки тут не хуже. А есть еще каштаны, акации, магнолии. Это юг Германии, тут красиво, по видам не скучаю. По родителям скучаю, мы приезжаем, созваниваемся. Я где-то раз в месяца три-четыре прилетаю в Москву. Выходной взял себе лишний в пятницу — и все, на три дня ты в Москве. Насчет переезда родителей — не знаю. Они пока работают. Но если в России будет коллапс, то надо их оттуда быстро вывозить.
Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта
