Я не могу причислить себя к поклонникам Таганки — возможно, потому, что моя юность пришлась на годы, когда великий театр уже не играл той роли “отдушины свободы”, которая пришлась на 70-80-е годы. Таганка — не мой театр, но Любимов — мой режиссер.

Я хорошо понимаю, что это значит – по дон-кихотовски бороться с ветряными мельницами тогда, когда все остальные выстроились в очередь к мельникам.

Конечно, когда ветряные мельницы растворяются в тумане и каждый норовит выставить себя борцом с мельниками, можно найти тысячи недостатков в том, кто пытался удержаться на грани невозможного. Можно заметить фальшь в надрыве — даже если это надрыв Высоцкого. Можно, брезгливо прищурясь, сказать, что публицистика убивает большое искусство.

А только это не имеет ровно никакого значения — в борьбе с ветряными мельницами имеет значение только Дон Кихот.

Любимов и был таким Дон Кихотом. И поэтому не боялся быть настоящим — тяжелым и властным человеком, окружающим себя личностями, беспощадно подавляющим их свободу, ссорящимся, страдающим, возрождающимся.

Это и есть режиссура как ощущение жизни, дирижерская палочка, которая никогда не выпадает из рук, готовность бороться и страдать до самого последнего дня, не притворяясь удобным и приятным.

И не бояться разрушать все, что было в прошлой жизни, чтобы остаться пророком: разе не удивительно, что навсегда покинув в последний раз Таганку, он поставил в Вахтангова “Бесов”. И разве есть более мрачное пророчество в нашей сегодняшней жизни, чем этот спектакль?

Оригинал публикации

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта