Израиль
Поскольку фаталист, ехать в Израиль в разгар тамошнего веселья я не боялась от слова совсем. Но все же получить ракетой от какого-нибудь палестинца-пассионария было бы довольно глупо. К тому же настораживала встреча с многажды воспетыми народным эпосом израильскими пограничниками. И вообразите, какое нахальство — они мною совершенно не заинтересовались.
Палестинцы вели себя ненамного лучше. Были какие-то слабые, невнятные попытки. Поэтому когда в первый же день я переступила порог Алискиной квартиры, Антон, привезший меня в Иерусалим, гордо оповестил: "Танька попала под обстрел" и Алиса с интересом спросила: "Ну и как тебе?" — я тут же вспомнила ответ Гумилева, Николай Степаныча, большого специалиста по экстриму. Его спросили после путешествия в Африку, как ему понравилась Сахара, и поэт ответил: "Я ее не заметил. Я сидел на верблюде и читал Ронсара".
Такая же история произошла со мной. Читала, понимаешь, Ронсара — рассматривала домишки Яфо, куда Антон по дороге меня завел блеснуть своим гидским мастерством, и пыталась отличить один от другого — они, блин, все белые. Гораздо большее впечатление произвело внезапное объятье экскурсовода, набросившегося на меня с эфиопской страстью. Падая, успела ошеломленно подумать: "Но я же еще не подавала повода!" — и следом: "Мне многое рассказывали об израильских мужиках, но чтобы в первые же полчаса!"
— Извини, обстрел, — сказал смущенно экскурсовод, отряхивая коленки, — ты что, не слышала сирены?
Вслед за О.Генри хочу спросить — был бы он джентльменом, разве стал бы он извиняться?
— ...Не могу же я гулять по Иерусалиму без карты! — сказала я твердо на второй день. — Как я буду ориентироваться? У вас все дома похожи — белые, четырехугольные, внутри евреи. Короче, дай карту.
— Да нет у меня карты!
— Как вы вообще живете?
Мы воззрились друг на друга со взаимным негодованием.
— Ладно, — сдалась Алиса. — Девочки! Тане нужна карта Иерусалима!
Прибежали чудные Алискины дочки с планшетом. На планшете красовалась вожделенная карта. Очень симпатичная, с зелеными пятнышками и желтыми линиями, этакий веселенький ситчик. В то же время на ней явно чего-то не хватало. Чего-то привычного и строго необходимого при ориентации на местности.
— Погоди-ка… — сказала я, испытывая сильнейшее желание перевернуть планшет и поискать с другой стороны. — Ничего не понимаю. А где река?
— Где что?!
Алиса подбоченилась с таким видом, что я сразу поняла — реки нет. И вряд ли когда завезут.
Жителю города, настолько щедро укомплектованного реками, каналами, речками, речушками и протоками, что раз в сто лет его вообще смывает к едрене фене, трудно осознать такой вопиющий факт. Сограждане! Россияне! Они не только из кранов воду выпили!
Зато сразу стало понятно, почему иерусалимцы так трепетно относятся к воде. И как на их фоне буду выглядеть я со своими расточительными питерскими повадками.
Страшно было посуду мыть, ей-богу. Не говоря уже о собственной фигуре. Хорошо хоть площадь помыва у меня небольшая, не так сильно совесть угрызала.
В общем, вечный город в этом смысле очень меня обескуражил, как человека, родившегося на Амударье, выросшего на Волге и всю сознательную жизнь проведшего на Неве. Да и остальной Израиль, который успела посмотреть, водными богатствами не шиковал. Поэтому я постоянно пребывала в состоянии недоумения — как в таком случае эти хитрые ребята умудряются выращивать огромное количество овощей, зелени, ягод и фруктов. Мистификасьон! Вот и сейчас, между прочим, я жую израильский сельдерей — какое счастье, что родина чудесная еще хотя бы с евреями не разругалась.
Поэтому же одно из самых сильных впечатлений — это миски с водой у кафе и магазинов. Чтобы праздношатающийся мимо Тузик мог попить и не мучаться от жары.
Хотя бесхозных собак нет, и по идее, позаботиться о воде могут и владельцы. Но миски ставятся абсолютно бескорыстно, собачники не должны заходить и что-то покупать взамен.
Жалеют израильтяне не только собак, но даже курильщиков. Нет, не в том смысле, что я видела жадно лакающего из миски курильщика. Зато на выходе из маленьких лавочек чаще всего висит на веревочке зажигалка. Снаружи висит, граждане россияне. И видеокамера на нее не наставлена. Дикие люди!
Насчет курильщиков не скажу, но израильские собаки народ очень симпатичный. Ну, как и хозяева. Взять, к примеру, Мирона и Арахисинку. Вообще-то Мирон зовет ее Ботен, но перевод мне нравится больше. Это маленькая рыженькая собачка, очень вежливая и воспитанная, культурная как дореволюционный русский интеллигент.
Однажды они поехали навестить знакомую старушку. Старушка жила в многоэтажном здании. Предположим, на седьмом этаже. Мирон неспешно, как всегда, беседовал со старушкой и вдруг заметил, что Арахисинка исчезла. Он пошел ее искать, в процессе поисков выглянул в окно — и увидел далеко внизу рыжее пятнышко. Он спустился на лифте вниз. У подъезда сидела Арахисинка и сторожила небольшую какашку. То есть оцените величие собачьей души: прерывать разговор ей показалось неделикатным. И она отправилась искать выход одна.
— Ты представь, — сказал мне Мирон. — Это я знал, что там семь этажей. А она просто шла и шла и шла вниз по лестнице, пока не кончатся этажи. И терпела.
Хайфа жутко гористая. Это очень красиво — и очень неудобно для прогулок. Поэтому Мирон посадил меня в свою маленькую машину и неторопливо возил по улицам, знакомя с окрестностями. Давно заметила, впечатление от города очень зависит от того, кто тебе его показывает. Мирон рассказывал так, как я люблю. Вот мы проезжаем по небольшой улице.
— Видишь это кафе? — говорит Мирон. — Однажды мы с Ботен шли мимо него по другой стороне улицы. И вдруг из кафе вырвалась собака и побежала к нам! Ну, такая… размером с Ботен. А за ней выбегает молодой человек с криками: "Д’Артаньян! Д’Артаньян!"
Потом Мирон везет меня в гости. В этом районе много религиозных евреев. Мне любопытно, и я глазею на них в окно.
— …А вот здесь, — продолжает рассказывать Мирон, — я как-то раз ночью ехал с девушкой. И случайно наехал на "островок безопасности", вот этот, видишь?
Озадаченно смотрю на указанное место. В центре его торчит на металлической палке указатель. Низко, но все равно непонятно, как на него можно наехать. Впрочем, ночью, да с девушкой — в принципе, можно наехать на что угодно.
— Да, прямо на этот знак. Я очень растерялся. Ночь, никого вокруг — совершенно непонятно, что делать.
Не знаю, что сказала девушка Мирону, возможно это была такая тирада, что звуки случайно сложились в заклинание, но из тьмы вокруг несчастной парочки вдруг вышли шестеро черных фигур. Не говоря ни единого слова, они обступили сидящую на колу машину, качнули пейсами, дружно подняли ее и переставили на свободное место. И так же молча — растворились в ночи.
— С тех пор, — закончил Мирон, — я перестал делить людей на тех и этих.
Я совершенно не помню названия улиц. Но небольшие белые домики, и это кафе, и бегущего лохматого д’Артаньяна, и коварный "островок безопасности", и шестерку людей в черном — помню и вижу сейчас словно наяву.
На втором этаже третьего от кафе дома сохла выстиранная военная форма. В этом нет ничего необычного — военную форму, саму по себе, вот так развешанную на балконах, или надетую на израильтян, можно видеть на каждом шагу. Поначалу я удивлялась, как ярко красивы израильские солдаты — и девушки, и парни, — но вскоре привыкла и удивляться перестала. Вообще о войне речь в обыденных разговорах заходит довольно часто. Причем неважно, есть в компании мужчины или нет. Типичная женская беседа, между обсуждениями новой кофточки и двойкой сына-оболтуса:
— Ну, ты знаешь, его забрали на два месяца в окопы. Звонил недавно — залило дождем ноутбук. Но обратно не хочет, конечно. У человека две докторские диссертации — а ему только дай пострелять!
Внезапно рассказчица, красотка-искусствовед, запальчиво добавляет:
— А я, между прочим, стреляю лучше, чем он!
Через пять минут вся компания хихикает над офицером полиции, присутствующим здесь же. Когда однажды страж закона вытащил оружие из кобуры, оно оказалось перепачкано в губной помаде: за невозможностью носить при исполнении дамскую сумочку помаду приходится держать вместе с пистолетом, но проклятый колпачок подвел. Офицер Лена — нежная, круглолицая, в романтическом платье с юбкой-колоколом, смеется со всеми, хотя и довольно смущенно.
Дня через два мы оказались вместе на презентации вина. Впрочем, внутри выяснилось, что оливкового масла. А когда я надела очки, то и вовсе обнаружилось, что картин. В общем, неважно. Оценили и то, и другое, и третье. По совокупности впечатлений окосели. Слегка пьяные, вышли с Леной, прихватив недопитые бокалы, на лестницу, сели на ступеньках. Здесь было прохладно и темно. Мы сидели молча. Поблизости от нас разговаривали на иврите какие-то люди. Прислушавшись, Лена сказала:
— Евреи всегда заводят разговор об этом.
— О чем?
— О погибших. Помнишь те фотографии львовского погрома?
Я помнила. Черно-белые кадры, снятые, очевидно, кем-то из немцев, — одни из самых страшных, что я видела в жизни. Раздетые догола, избитые женщины, которых гонит улюлюкающая толпа. И в отчаянии смотрящая прямо в камеру девушка, окруженная погромщиками.
— …Мои родственники погибли тогда, во время этого погрома. И когда я смотрю на этих избитых женщин, всегда думаю, может это моя бабушка? От них ведь не осталось фотографий, я не знаю, как они выглядели…
Военная форма, сохнущая на балконах. Худенькие кудрявые девчонки с автоматом наперевес. И всегда заходящий в компании разговор о погибших. "Мы никогда больше не дадим нас убивать", — словно звучит повсюду над этой небольшой, упрямой, гостеприимной, шумной, трудолюбивой страной.
