Продолжение
(Часть I)

Севан

...Выезжаем впятером на красном “москвиче” одного из друзей Тиграна. Имя его Нельсон. Он очень красив, немного полноват. Но похож не на английского адмирала, а скорее на римского патриция эпохи Флавиев (так, во всяком случае, я их себе представляю).

Минуем Абовян, Раздан, и через полтора часа мы на озере Севан. Искупавшись и позагорав, заглянули на турбазу. Делать там нечего — чтобы понять это, много времени не потребовалось. “Неукомплектованные”, случайные “туристы” с чемоданами, в купальных халатах и с глубочайшим сознанием собственного превосходства над “чучмеками-армяшками” не для нас.

Поехали в ресторан. На автостраде над озером скульптура: тоненькая девушка — Ахтамар держит факел, подавая сигнал своему возлюбленному-рыбаку на другом берегу Севана (20 км!). Согласно легенде, он приплывал к ней на лодке и однажды, во время внезапно налетевшей бури утонул. Армяне умеют красиво подать народную легенду, хотя эта немного и отдает “Легендой озера Иссык-Куль” из “Зо­лотого теленка”.

В киоске продают дорогие сигареты “Ахтамар”. Так же называются гостиница и ресторан, куда мы сейчас направляемся. Но нас не пускают. Солдат и несколько спортивных судей стоят у поворота: на старой дороге проходит всесоюзное ралли, и она закрыта для всех, кроме гонщиков. Теперь понятно в чем дело — участвующие в ралли “Москвичи” и “Волги” встречались нам задолго до Севана. Грязные, рычащие, с зажженными фарами, неслись они навстречу испуганно прижимающимся к обочинам автомобилям. Так, вероятно, выглядел бы солдат, прямо из окопа попавший на бульвар где-нибудь в Сочи или Ялте.

Делать нечего, оставляем машину внизу и идем пешком. В ресторане очень мило. Наш столик у окна, из которо­го хорошо видны озеро и пролегающая вдоль берега железная дорога. Трасса ралли сворачивает и переходит в довольно пологий подъем и крутой поворот за склон. Одна за дру­гой машины гонщиков скрываются за поворотом в пятистах метрах от нас. К повороту поднимается белая “волга” с большими синими номерами на капоте и багажнике. Через несколько секунд на краю обрыва группа людей смотрит вниз, где на рельсах медленно расползается облако пыли. Народ сбегается со всех сторон: “Волга” упала с высоты 50-60 метров, и ребята, конечно, погибли.

Пора возвращаться. У места падения останавливаемся: машина лежит вверх колесами, искореженная, сплющенная. Сильно пахнет бензином. Впереди группа солдат с автоматами. Вместо привычных пилоток на головах зеленые “стетсоны”. Один поднял красный флажок, и мы останавливаемся. Слева на нас глядит ручной пулемет на козьих ножках. “Откройте, пожалуйста, багажник”, всунув голову в машину и вглядевшись в лицо каждого, сказал сержант. “Открывай сам!” — засмеялся Нельсон. Ничего, кроме запасного колеса, не обнаружив, сержант разрешает ехать, но любопытный Нельсон хочет знать причину проверки. Оказалось, что с какого-то прииска бежал опасный преступник, и все машины на трассе проверяют.

От жары, скорости и утомления нашего римлянина начинает клонить ко сну. Рассказываем анекдоты, поем — не помогает. Пришлось остановиться. Нельсон поспал полчаса на травке в тени машины, а мы освежились, искупавшись в канале, и без приключений вернулись в Ереван.

Приключение случилось на следующий день. Мы отправились в город, а сын Саша вышел погулять. Вернулись вечером. Дверь открыл Тигран и сразу проводил нас в спальню, где Саша лежал на кровати. Правые плечо и рука его были забинтованы. А произошло вот что: возвращаясь домой в автобусе, Саша облокотился на дверь, та вдруг открылась, и он на полном ходу вывалился, ударившись плечом о столб. Ему повезло — отделался легко: разбит локоть, вывих плечевого сустава и сильное растяжение связок. Раньше, чем появилась милиция, молодой парень остановил такси, отвез Сашу в ближайшую поликлинику, где ему вправили плечо и наложили повязку. Затем незнакомец отвез Сашу домой, рассказал, как все произошло, и, извинившись, уехал на работу (как он сказал — на вторую смену). А имя свое не назвал и номер телефона не оставил. Вот так, спокойно и ненавязчиво, совершенно незнакомый человек пришел на помощь в чужом городе.

Происшествие задержало нас в Ереване на три дня — пришлось ждать, пока Саша сможет нести рюкзак. Но мы не пожалели об этих днях. Досадно было лишь, что доставили хлопоты нашим гостеприимным хозяевам.

Спустя почти 40 лет Саша, просматривая эти строки, вдруг признался, для чего отправился погулять в тот вечер. Ему, тогда пятнадцатилетнему, очень хотелось курить — третий день, бедняга, без курева! Он купил сигареты, выкурил две подряд, а пачку с оставшимися выбросил.

Через три дня, когда рука почти пришла в норму, продолжили путешествие. Сидим в электричке, ждем отп­равления. Человек напротив читает газету “Известия”. На четвертой странице заметка: “Случай на Ушбе”. “Вероятно, спасли альпиниста-иностранца”, — подумал я, и, когда попросил газету, понял, что не ошибся. “Альпинист из ГДР пренебрег страховкой… На помощь ему… Он благодарен со­ветским альпинистам…” и т. д. Писать заметки в советских газетах можно спокойно поручить роботу. А не спасли бы альпиниста — и слова бы не сказали: о происходящем в СССР советская пресса сообщает только положительные но­вости. Катастрофы, стихийные бедствия, несчастные случаи происходят исключительно на загнивающем Западе.

Размышляя об этом, я не заметил, как электричка тронулась. Железнодорожное сообщение в республике не особенно популярно — поезда полупусты и движение неинтенсивно. На трассе Ереван — Севан (60 км) всего три элек­трички в день. Зато автобусы переполнены.

Электричка медленно взбирается на Канакертское плато. Город виден то слева, то справа. Торчащий над ним черный цоколь неожиданно приближается. Его венчает одно из чудовищных творений Вучетича — шестнадцатиметровая фигура матери-Армении. С мечом в руке она вознеслась над армянской столицей. Почти такая же, но слегка облагороженная грузинской элегантностью, возвышается и над Тбилиси. Несколькими годами раньше они сменили монументы Отца народов. По мне, лучше уж эти “матери”.

Двери в электричке можно свободно открыть и, держась за поручень, сесть на ступеньку. Мальчишки вдруг перешли с левой на правую сторону вагона, мы последовали их примеру и прильнули к правому окну. Въезжаем на мост, откуда открылся северный въезд в город. Здорово! Прямо под поездом, далеко внизу ползут крошечные машины, вокруг горная панорама. Свесив ноги наружу, мальчишки самоутверждались над бездной, а я позавидовал. Напротив сидит парень лет семнадцати. Поставив ноги на боковую скамейку и чуть раскачиваясь, он читает в блокноте ровные строчки стихов. Текст армянский. А под скамейкой у него целый ящик водки в бутылках с русскими этикетками. На свадьбу везет, наверное. Кто-то уснул, и ему не мешает оживленный, бурлящий разговор соседей. Девушка что-то вполголоса напевает, к ней присоединяется сидящий рядом пожилой мужчина. Спел куплет, замолк и отвернулся, а она продолжала.

На станциях долго стоим, можно выйти попить воды из фонтанчика, купить сигареты в киоске, размяться. Как всегда в поезде, смотрим в окно, стараясь ничего не пропустить. На косом, обрывистом склоне маленькое кладбище. Кого-то хоронят, но народу не очень много. Зато у ворот столько машин, что не протолкнуться. Даже самосвал стоит.

Остановка. Нас перегоняют в головную секцию поезда, опустевшие вагоны вернутся в Ереван. Продолжаем теперь уже недолгий путь к Севану. Народу прибавилось, но и сейчас вагон полупустой. Рассматриваем новых пассажиров. Среди них бородатый художник с рюкзаком, этюдником, женой и собакой. На минутку я пожалел, что не взял с собой этюдник. Но таскаться с ним по горам? Нет уж, хватит и блокнота.

Вот и Севан. Идем по перешейку ведущему к полуострову, который когда-то был островом.

Полуостровом он стал благодаря мудрому проекту постройки каскада гидроэлектростанций на севанской воде. Той же водой собирались орошать ереванскую впадину. — А Севан? — Спустить Севан и точка! — решил товарищ Сталин. Хорошо, что до марта 1953-го не успели осуществить грандиозный замысел, иначе осталась бы Армения без озера.

Сталинские планы привели писательницу мадам Ма­риэтту Шагинян в экстаз. Вот, что она пишет:

“…это значит, что глубина озера уменьшится почти вдвое, расстояние вокруг озера сократится больше чем втрое, площадь воды уменьшится в шесть раз; и, наконец, объем воды станет меньше почти в двенадцать раз … Возникнет новое, более живописное, более спокойное синее озеро”.

Трудно понять, чему она так радовалась.

Директор Севанской метеостанции разрешает поставить палатку на огороженной территории в ста метрах от берега. С нами все очень любезны, и в первую очередь директор Альберт. Ставим палатку и идем осматривать экс-остров. На гребне две древние церквушки и огороженная решеткой с якорями могила капитана севанского флота. Пос­троенные из черного туфа церкви выглядят заброшенными, внутри голые стены, без фресок и украшений. Но в закопченных нишах сталактиты застывшего воска сгоревших свечей: в дни отдыха здесь множество посетителей:

Пляж южного берега хороший и неплохо оборудован. Дальше, в конце пляжа палаточный городок, но там слишком грязно. В центре киоск с вывеской: “Прокат спортивного оборудования”. В нем две раскладушки и три мангала. Все ясно, идем дальше. В доме отдыха биллиардная, танцплощадка, по вечерам кино, раз в неделю концерты и, конечно, массовик-затейник.

Наш новый знакомый — Аршак. Он стар и, судя по всему, неудачник. Глаза на усталом лице бесконечно добрые. Под майкой на животе огромная шишка — пупковая грыжа. Несмотря на это убирает двор станции, таскает тяжелые камни, увозит тачки с мусором. Узнав кто мы, бойко заговорил на иврите и так же легко перешел на идиш, когда признались в своей необразованности. В 1915, спасаясь от турок, он бежал в Ирак, затем перебрался в Сирию, оттуда — в Ли­ван (здесь говорят Леванон). Закончил свои странствия в подмандатной Палестине. “О, сейчас там плохо — война”, — говорит Аршак. Ему и там не везло. Работал на стройках, грузчиком, прокладывал дороги, подметал улицы, но каждый раз после окончания работ его увольняли. В середине тридцатых на несколько лет пристроился в каком-то задыхающемся без воды кибуце, но и там не удержался. В шестидесятых Аршак репатриировался. “Нигде нет мне удачи, — говорит он, — ни там, ни здесь. Но в Палестине жить можно совсем неплохо, особенно если ты еврей”.

Ночной бар

Фильм озвучен на армянском языке, причем так, что сами армяне ничего не понимают. Сидящий рядом Альберт слегка благоухает коньяком.

— Чем смотреть эту порнографию, пошли лучше погуляем, — предложил он. — Все нет времени познакомиться поближе. Думаю, вы обижаетесь на меня.

— А мы думали, это вы на нас обижаетесь, — возразил я.

— Тогда пошли в мой ресторан “Ишхан” (по-армянски — “форель”, а также “князь”). Он над станцией электрички.

— Но ведь поздно. Там и свет уже не горит.

Альберт улыбнулся, зашел в кабинет, снял трубку и что-то продиктовал по-армянски. Захватив работника метеостанции с труднопроизносимым именем Мкртыч, он выволок нас на дорогу. Тут же подвернулся попутный мотоцикл с коляской. Альберт засунул нас троих в коляску, сам сел за спиной водителя, и, вцепившись друг в друга, мы в полной темноте понеслись в ресторан. Сам не понимаю, как никто не вывалился. Доехали за две минуты и с облегчением вылезли из коляски. Вместо ресторана Альберт открывает дверь в… билетную кассу станции. Там горит свет, стоят тумбочка, стол и раскладушка, на которой сидит все тот же Аршак. Он, оказывается, и тут работает!

— Вот наш ночной бар, — смеется Альберт. — Сади­тесь, пожалуйста.

На столе помидоры, перец, лепешки, соленый сыр и окруженная стаканчиками бутылка “Столичной”. В малень­кой, наполненной табачным дымом кассе шумно, заходят ка­кие-то люди, чокаются, знакомятся, их сменяют другие.

Альберт рассказывает о себе. Учился в Тбилисском университете, сболтнул лишнее и попал в Гулаг. После скитаний по лагерям надолго застрял в Норильске, где и провел лучшие годы своей жизни. Лучшие без кавычек.

— Именно там, — говорит он, — как это ни парадоксально, была настоящая эмоциональная, насыщенная жизнь, настоящие чувства, преданные на всю жизнь друзья.

Здорово! Какова же вообще наша жизнь, если лучшие ее годы проводят в концлагере!

Из Норильска он освободился после смерти Сталина, окончил университет, защитил диссертацию, добился кое-чего в жизни. Но распалась семья. Пару раз в год ездит в Ереван повидать сына.

— А как вы живете? — спрашивает Альберт.

— В принципиальных вопросах у нас полный кон-корд, в остальном я всегда уступаю женщине.

Мой ответ произвел впечатление, и Альберт снова наполнил стаканы уже из новой бутылки. Он бегло говорит по-французски, которому научился в Норильске(!), а сейчас практикуется с Аршаком — тот вообще полиглот: английский, иврит, идиш, арабский, французский и, конечно, русский — научился во время своих странствий.

Незнакомый старик выпил с нами, вгляделся в лицо Мкртыча, достал из кармана и протянул ему маленькую фотографию в траурной рамке: — А я ведь знал твоего брата, — сказал он

Мкртыч отвернулся и, как ребенок, заплакал, не стыдясь своих слез. Еще не прошел год, как его брат, севанский рыбак, утонул во время шторма. Немедленно решаем помянуть его на кладбище. Захватив новую бутылку, садимся в чью-то “Волгу”. Не помню уже сколько нас было, но как мы разместились в машине — еще одна загадка того незабываемого вечера. Тем более, что на переднем сиденье крепко спал маленький мальчик и водитель не позволил его трево­жить. Пропетляв минут десять в кромешной темноте, мы остановились у кладбищенских ворот. Полная луна выглянула из облаков, и мы быстро нашли могилу. В центре крытой железной беседки — бюст на метровом постаменте, столик, стулья, цветы. Здесь же в нише стаканы. Выпиваем по глот­ку и выливаем остатки в цветы. Брата, видно, поминают час­то, но армянские цветы каким-то образом это выдерживают и не вянут. Мкртыч, опустив голову, стоит в стороне. Я подошел и, обняв его за плечи, отвел к машине. Пора…

У палатки долго говорили с Альбертом. Была глубо­кая ночь, когда зашла речь и об Израиле.

— Раньше я вас нэнавидэл, а теперь, после Шестидневной войны, после всего, что вы — такая маленькая страна — у себя сделали — аббажаю! — кричал он в ночной тишине. Но вдруг лицо его стало таким серьезным, что я насторожился. — Извините, пожалуйста, но я хочу что-то спросить: вы член партии?

— Дорогой Альберт, если бы спросил кто-то другой, я бы обиделся. Ну, разве я похож на партийного человека?

— Ты знаешь, как только тебя (он перешел на ты) увидел, я тоже так подумал, но, чтобы не разочароваться, решил все-таки проверить.

И он крепко пожал мне руку. Восторги Альберта еще усилились, когда узнал, что я из семьи художника. Мы разошлись довольные друг другом.

Источник

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта