Маленький желтый минибус, с большой фотографией Любавичского Ребе, приветственно поднимающего руку (“мама, он похож на Деда Мороза”), дребезжащий и выпускающий черные клубы выхлопных газов, принял меня в свой потрепанный салон и повез, вместе с другими девочками, в мою первую школу на святой земле, в школу Хабада. Передо мной расстилались обширные дюны, бледно-желтые, выжженные солнцем, под небом голубого с молоком цвета. Ниже виднелся выжженный город и море, про которое учительница сказала, что в него можно заходить только в одежде.

Минибус катит, пересекает городок — в ту пору многие его участки были покрыты песком, в котором увязали ноги жителей, сокращавших себе путь до пунктов назначения. Но тени не было нигде, и кондиционер минибуса – с фотографией еврейского Деда Мороза из Бруклина и сильно дребезжавшего – был настоящим чудом и облегчением после жестокой жары, в которой мне предстояло теперь постоянно жить.

За дюнами показалось вызывавшее жалость футбольное поле: убогая площадка, ржавые металлические трубы, служащие воротами – причем ворота были только с одной стороны; и все окружено песком, а море дышит глубоко, как кит, недалеко отсюда – и очень далеко отсюда.

Ребята толпятся – под молочным небом, в вязаных кипах на головах. Они все родились здесь, они плавают в собственном поту, как рыбы в воде. Я смотрю на них сквозь запыленное оконное стекло минибуса. Муха, находящаяся здесь со вчерашнего дня, на грани истощения, она часами, как и я, липнет к стеклу, она умрет в большом желтом животе еврейского Деда Мороза.

Двери открываются, парни глядят издали и хихикают, в их голосах нотки наивности – и жестокости.

“Здесь ты этого не можешь носить”, — обращается ко мне высокая женщина и указывает на мое платье – оно хоть и доходит до колен, но с короткими рукавами. Женщина уходит и исчезает внутри бетонного строения, а я, сгорая от стыда, забиваюсь в уголок: я чувствую себя как будто голой, а солнце обжигает мою спину.

С рюкзаком, который давит мне на плечи весь день, я спускаюсь в убежище, где находится ковчег с книгой Торы, и грязная занавеска отделяет мальчиков от девочек. Здесь, ниже уровня земли, господь внимает ребятишкам, которые усердно молятся каждое утро по 45 минут. Шаг вперед, шаг назад, три шага вперед, глубокий поклон и снова три шага назад, поклон налево, поклон направо. Молитвенник в красном переплете, который я получила в первый день здесь, смотрит на меня своими великолепными буквами, и его святость убывает с каждым моим движением относительно стены, с каждым совершаемым мною поклоном, с каждым шевелением моих губ, шепчущих слова на русском вместо ивритских слов, славящих Создателя. Я слежу за телодвижениями моих одноклассниц, но повторяю их с некоторым запозданием, для пущей достоверности. Так же поступают Марина и Светлана, в чем мы признаемся друг другу только по прошествии года и после бесконечных споров о нашей приверженности Б-гу.

“Свиноедка русская, возвращайся в Россию”, — шепчет, как заклинание, Хани Коган, дочь директора школы, человека с добрыми глазами, тоже похожего на Деда Мороза, только без елки и без запаха алкоголя. У Хани волосы тускло-блондинистые, и глаза бледно-голубые, как небо над нами, и кожа у нее такая бледная, что мне кажется – она больна, и она любит засовывать палец глубоко в ноздрю. Мне противна Хани с ее длинной черной юбкой. Но когда она просит у меня кусочек сэндвича, который приготовила мама – два куска черного хлеба, проложенные сочными ломтиками белого мяса – я с радостью даю ей его, и мое сердце горько ликует. В первый раз я ощущаю вкус мести.

Итог моему первому году еврейского обучения подвело представление на сцене, во дворе бетонного блока, где мы учились. Я играла в спектакле о русской девочке, торговавшей пирожками и зарабатывавшей шекель в день. Девочку эту изображала Эйнат, из семьи “марокканцев”, вернувшейся к религии, — поэтому все ее считали “второсортной”. Я играла местную девочку, и мне досталась одна строка, которую я произносила с насмешкой и с тяжелым акцентом: “Может, она глухая”, чем вызывала ненатуральный смех со стороны других участниц представления, в то время как “русская” молчала с чисто христианским драматизмом и чувством обездоленности.

Источник: "РеЛевант"

Мнение авторов публикаций может не совпадать с мнением редакции сайта