окончание, начало читайте здесь

А вот письмо маме:

22.6.43
Итак, спешу тебе сообщить новость, которая тебе, вероятно, не покажется очень приятной: я еду на фронт, в дивизию моего полковника [З.П. Выдригана. – Л. К.], на должность помощника начальника разведывательного отдела штаба дивизии. Не знаю, будешь ли ты очарована этим громким титулом. Но, надеюсь, ты преисполнишься уважением к разносторонности своего мужа, который и до войны оказывался способным и к хозяйственной, и к административной, и – не буду скромным – к литературной деятельности, а теперь, став военным, оказался – по мнению крупного военного авторитета – способным к руководству войсковой разведкой целой дивизии.

Воздав себе этим должное, я, моя дорогая, хочу только, чтобы ты не беспокоилась за меня. Постараюсь остаться в живых, и обязательно!

Милая моя, не знаю, делаю ли я мудро с житейской точки зрения. Но таков я. Это сильней меня и каких бы то ни было житейских соображений. Жажда деятельности, перемен, настоящей жизни, видимо, очень сильна во мне. Та огромная энергия, которая до войны уходила на "Колумба", "Моцарта" и т. д. и теперь не имеющая приложения, рвется из меня. Поэтому здесь дело не в отваге, не в удальстве, а в чем-то более глубоком.

Уезжая воевать, я прошу тебя сохранять спокойствие, любовь ко мне, уверенность в будущем. После войны я буду так же горд тобой, как ты, надеюсь...

Если это мое письмо покажется тебе чуточку торжественным – улыбнись.

(Конец письма утрачен.)

Документы от З.П. Выдригана папе привез сержант И. Шмураков. Его задержали, посадили на гауптвахту, хотели узнать, что было в пакете. Но ему это не было известно, и его отпустили.

Мы Шмуракова хорошо знали, так как он, уже после смерти папы, бывал у нас, подолгу жил. Был он неприкаянным, на юге работал на апельсиновых плантациях и еще где-то на подобных работах, а у нас отдыхал, отъедался. По-моему, ему, прошедшему войну, негде было жить, и не знаю, была ли у него где-либо прописка. И о родственниках его мы ничего не слышали. Через какое-то время (это было в середине 70-х) ему оформили документы на выезд в Израиль, он начал получать из-за границы посылки с вещами и только тогда приоделся. Знакомые собрали для него необходимую сумму и отправили в Израиль. Мы потеряли с ним связь. Но наверняка в Израиле он получал пособие по старости, наверняка получил жилье.

…И началось дело о побеге Казакевича, о его "дезертирстве". Не буду приводить многочисленные циркуляры, приказы и прочее. Его вызвали в Москву, куда он прибыл 13 июля 43-го года, вручили предписание отправляться в ту воинскую часть, откуда он уехал на фронт, то есть во владимирскую газету, проездной документ, а также секретный пакет. В пакете было распоряжение, в котором, в частности, предлагалось разобрать вопрос о младшем лейтенанте Казакевиче в партийном и служебном порядке. О прибытии Казакевича на место и решении вопроса предлагалось доложить в политуправление Московского военного округа.

С тяжелым сердцем папа вышел из кабинета и увидел в коридоре Выдригана, приехавшего в Москву оформлять свой перевод на должность замкомандира 174-й стрелковой дивизии. Вдвоем они пошли в Главное управление кадров Красной армии, где состоялся разговор с очень крупным военным чиновником, и тот разрешил Казакевичу ехать к Выдригану. Правда, на этом "дело о дезертирстве" Э.Г. Казакевича не закончилось.

20.7.43
Пишу вам с фронта. Сижу в роще на зеленой травке и думаю о вас, мои милые…
Дела на фронте поистине хорошие… Немцев и их союзников бьют всюду. Конечно, это еще не конец, но перспективы все более для нас проясняются.

Здесь, в лесах, где мы воюем, много земляники и малины. Вот бы детей сюда!Как я хотел бы видеть вас всех счастливыми на тот небольшой период времени – двадцать-тридцать лет, что нам осталось жить. Надеюсь, что так оно и будет.

18.8.43
Милый друг, Галечка!
Получил от тебя одно письмо и опять ничего не получаю. А здесь более, чем где-либо, необходимо получать письма. В этих дождях, в постоянном движении вперед, в гуле и грохоте и постоянной неизвестности насчет завтрашнего дня каждое письмо действует буквально как бальзам.

Настроение у меня исключительно хорошее. Я ни минуты не жалею о том, что покинул уютную городскую жизнь во Владимире, сменив ее на полную неожиданностей неустроенную жизнь фронта. Как губка, впитываю в себя все, что вижу и слышу, и настанет такой день – верю, что он настанет, – когда все это выльется в великую книгу. Дай бог сил и жизни.

7.9.43
Тут очень жарко. Подробно описывать не буду – все понятно само собой. Времени нет, пишу тебе наскоро. Жив, здоров. Не всегда легко, но я не теряю хорошего настроения.

Сестре и ее мужу:
8.9.43
…Теперь время 3.15. Только что кончил дела. Мы в избе, хозяев нет, только по-хозяйски, как полномочный представитель отсутствующих хозяев, ходит рыжая кошка. На сундуке, на полатях спит опергруппа, за дверью часовой, невдалеке гудят разрывы немецких снарядов и мин, я только что кончил диктовать боевой приказ. Я, как и прежде, ваш брат и друг, хоть и с прибылью – с медалью "За отвагу" и с представлением к ордену "Красной Звезды".

Командир 174-й стрелковой дивизии полковник Горелик вспоминает об этих днях передышки, когда наступление было приостановлено и затишье использовано для отдыха: "Казакевич выбрал четырех разведчиков и в течение двух дней и ночей изучал противника. И посреди бела дня притащил на НП пленного немца в шесть пудов весом, который дал очень нужные сведения. Не было поддержки артиллерии – все было сделано тихо".

В наградном листе о получении за этот поиск медали "За отвагу" говорится: "…среди бела дня был захвачен в плен вместе с оружием немецкий унтер-офицер, член нацистской партии, награжденный Железным крестом, Альберт К., давший ценные сведения о противнике. За проявленную отвагу и взятие в плен немецкого унтер-офицера тов. Казакевич достоин награждения медалью "За отвагу"".

21.10.43
…Мы прошли полосу мертвых деревень, сожженных немцами при отступлении. Нет на свете ничего печальнее зрелища запустения, и ничего нет трагичнее судьбы людей, живущих жизнью троглодитов, пещерных людей, кое-как выкопавших себе землянки. Они там существуют вповалку, с детьми, со стариками. От деревень остались одни дымоходы. Ночью эти дымоходы производят призрачное впечатление – это походит на надгробные камни или на кладбище инков. Лунные тени ложатся на эти надгробные камни. Человеческое горе может здесь сравниться разве только с человеческим терпением, которое поистине безгранично.

Мое сердце разрывается от жалости при виде детей, которые бог знает сколько времени не раздевались. Они смотрят круглыми глазами и как будто спрашивают: за что? Естественно, вспоминаются Женичка и Ляличка.

31.10.43
…Будет очень обидно, если меня, избави бог, убьют. Свет не увидит тогда вещей, которые дадут ему, возможно, много прекрасных минут. Какое-то чувство абсолютно созревшей творческой силы – и, поверь, Галечка, очень большой – наполняет до краев, и это – я заметил это не раз – чувствуют и окружающие во мне.

Так что – все впереди. У меня в голове – гнездо прекрасных стихов, а главное – книга, которую я потихоньку, в своем дневнике, уже теперь называю Великой Книгой.

Дни проходят в работе по управлению войсками – я в штабе соединения. Работы много, и она интересна. У нас стало спокойней – ненадолго, вероятно.

Пошел месяц ноябрь. Через семь дней праздник. И если тебе придется выпить, выпей один бокал за мое здоровье, моя дорогая, как я буду пить за здоровье твое, Женички и Лялички, и за твое золотое сердце, и за твои ясные глаза, и за нашу будущую встречу.

5.11.43
Добрый день, мои многочисленные дети!

Писал бы вам много – да времени мало. Поэтому сообщаю, что жив, здоров. Хочу вас видеть и люблю вас крепко.

Когда война кончится – а это уже не за горами – я вам привезу:

1. Яблок.
2. Груш.
3. Апельсинов.
4. По кукле с закрывающимися глазами.
5. Две лошадки с повозкой, чтобы мы могли ездить в гости к разным тетям и дядям и удирать из дому, когда эти тети и дяди будут ездить в гости к нам.
6. Вот эту пишущую машинку, на которой я печатаю вот это письмо.
7. И себя самого, для того чтобы мы были вместе и никогда больше не разлучались.

Папа приехал из Германии на старенькой машине "Опель олимпия". Она все время норовила заглохнуть, и мы выходили и подталкивали ее, чтобы она опять завелась. Он действительно привез пишущую машинку "Эрика", на которой мама перепечатывала рукопись "Звезды" и потом другие его рукописи – папа писал от руки. А также трехтомник Брэма "Жизнь животных" на немецком языке, с роскошными иллюстрациями, на прекрасной бумаге. Я подолгу рассматривала эти картинки. Особенно мне нравилась чайка, летящая над волной, и однажды я подложила копирку и лист бумаги, чтобы перевести ее, и, конечно, испортила иллюстрацию. Зачем мне это было нужно, не знаю. Может быть, хотела всегда иметь эту красоту при себе. И еще папа привез прекрасные альбомы художников и нам с Женей – цветные карандаши. Помню, тогда эти карандаши были для нас самым прекрасным подарком. Они располагались рядком таким радужным многоцветьем: в каждом цвете – от светлого ко все более темному… Мы смотрели на эту великолепную радугу и не могли налюбоваться. И подолгу рассматривали альбомы с прекрасными картинами европейских художников разных эпох.

Ноябрь 1943 г.
…Моя жизнь, вообще говоря, мало дается описанию в письмах. Во всяком случае, твой дражайший супруг не унывает в любых переделках, не трусит в бою и перестает шутить только в самых исключительных условиях, любим своими начальниками за ясность мысли и настойчивость в делах и подчиненными за справедливость и веселость. Вот и все. И он хочет писать Великую Книгу и надеется ее написать среди вас, мои дорогие.

7 января 1944 г.

ИЗ НАГРАДНОГО ЛИСТА

Тов. Казакевич, работая на должности помощника начальника оперативного отделения штаба дивизии, показал себя способным, энергичным и храбрым офицером.

За время наступательных боев с 15.11 по 3.12.43 г. в районе дер. Боброво, находясь на переднем крае, личным примером и храбростью воодушевлял бойцов и офицеров на выполнение поставленных задач, чем способствовал овладению сильно укрепленным пунктом противника – дер. Боброво.

За проявленные бесстрашие и храбрость тов. Казакевич достоин правительственной награды – ордена Красной Звезды.

А между тем дело о "побеге" не закрыто. Папа воюет, его повышают в званиях, в должностях, ему присуждают военные награды, а чиновники продолжают вести дело о дезертирстве Казакевича. Не стану приводить здесь циркуляры военному прокурору 76-й стрелковой дивизии, военному прокурору Московского военного округа. Только постановлением военного прокурора Московского военного округа от 4.2.44 дело наконец было прекращено.

Театр на Таганке, где режиссером тогда был Юрий Любимов, в 1965 году поставил спектакль "Павшие и живые". Я посмотрела в интернете информацию о спектакле, и везде говорится, что это был спектакль о советских поэтах на войне – тех, что погибли, и тех, кто вернулся с войны. Но спектакль был не только о поэтах, например, там был эпизод о прозаике Казакевиче. О нем не упоминает никто, так как этот эпизод был запрещен цензурой сразу же после первого показа спектакля Управлению культуры 22 июня 1965 года.

Это был эпизод о папином побеге на фронт. На сцене три действующих лица: папа, мама и чиновник. Чиновника играл Владимир Высоцкий, прекрасно играл – был совершенно неузнаваем. "Папа" и "мама" читали письма моих родителей друг другу, полные любви, заботы – не только друг о друге и о детях, но и о состоянии дел на фронтах, о папиных литературных планах… Их слова были исполнены любви и истинного патриотизма. И как же они контрастировали с сухим, без интонаций, голосом чиновника, который произносил циркуляры о дезертирстве Казакевича, о необходимости его преследования по закону! Чиновнику безразлично, кто сбежал, зачем, с фронта ли, на фронт…

До этого эпизода перед закрытым занавесом появлялся актер Хмельницкий и пел под гитару "Песню об истине" Михаила Анчарова. Вот слова этой песни:

Песня об истине

Ох, дым папирос!
Ох, дым папирос!
Ты старую тайну
С собою принес:
О домике том,
Где когда-то я жил,
О дворике том,
Где спят гаражи,
Где спят гаражи.

Ты, дым папирос,
Надо мной не кружи.
Ты старою песенкой
Не ворожи.
Поэт - это физик,
Который один
Знает, что сердце
У всех господин,
У всех господин.

Не верю, что истина –
В дальних краях,
Не верю, что истина –
Дальний маяк.
Дальний маяк –
Это ближний маяк,
Но мы его ищем
В дальних краях,
В дальних краях.

Прислушайся: истина
Рядом живет.
Прислушайся: истина
Рядом поет.
Рядом живет,
Рядом поет
И ждет всё, когда же
Откроют ее,
Откроют ее.

Ведь если не истина –
Кто же тогда
Целует спящих детей
Иногда?
Ведь если не истина –
Кто же тогда
Плакать поэтам
Велит иногда,
Велит иногда?

И после этой сцены перед опустившимся занавесом красавец Хмельницкий опять пел эту песню, сопровождая ее игрой на гитаре. И это было прекрасно.

Нас пригласили на первый просмотр, так что, слава богу, мы посмотрели спектакль без купюр, которые сделали такие же чиновники, как тот, которого играл Высоцкий.

Из наградного листа от 7 июля 1944 г.

Тов. Казакевич – активный участник Отечественной войны.

В боях с немецкими захватчиками показал себя смелым, отважным, волевым командиром, исключительно способным организатором.

…В наступательных боях летом 1944 г. большую часть времени находился в боевых порядках частей, организуя разведку и лично участвуя в ней. За умелое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками награжден орденом "Красная Звезда" и орденом "Отечественная война II степени".

Капитан Казакевич в боях был дважды ранен.

Сестре
22.6. 44
Как причудливо сложилась жизнь! Я – капитан, мои труды и мечтания где-то далеко, как бы на другой планете. Вернусь ли я к этому сладкому и горькому занятию – литературе?

В июле 44-го года папа опять попадает в госпиталь после ранения – в Польше.

Из его письма маме от 25 июля 44-го года:

Вот итог за три года и один месяц: я совершил не менее пяти подлинных подвигов; в самые трудные минуты был весел и бодр и подбадривал других; не боялся противника; не лебезил перед начальством; не старался искать укрытия от невзгод, а шел им навстречу и побеждал их; любил подчиненных и был любим ими; оставался верен воспоминаниям о тебе и двух детских жизнях – нашей плоти; сохранял юмор, веру и любовь к жизни во всех случаях; был пять раз представлен к награждению орденами и получил пока только один орден; из рядового стал капитаном, из простого бойца – начальником разведки дивизии; будучи почти слепым, был прекрасным солдатом и хорошим разведчиком; не использовал своей профессии писателя и плохое зрение для устройства своей жизни подальше от пуль; имел одну контузию и два ранения.

А теперь – о втором побеге папы на фронт, который окончился более благополучно, чем первый.

Сестре
25.9.44
Через семь-десять дней я выписываюсь наконец. Отсюда я еду в распоряжение СибВО, в Новосибирск. Куда пошлют – не знаю. Постараюсь попасть опять под Варшаву. В тылу я сумею жить только в штатском платье. Пока я военный – хочу быть на фронте. А я военный, пока.

(Это письмо из госпиталя, куда папа попал после ранения.)

Сестре
Омск, 2.10.44
Дорогие, я попал после госпиталя в резерв СибВО. Настроение ужасное, просто трудно передать. Кто знает, что такое резерв, тот поймет.

Только бы мой комдив успел прислать на меня требование – тогда, может быть, отпустят на фронт.

А это – из письма маме:
Омск, 2.10.44
Я в резерве СибВО, в Омске, куда попал после госпиталя. Надеюсь вскоре и отсюда "сбежать" на фронт.

Наконец папа посылает письмо в штаб Сибирского военного округа, начальнику отдела кадров:

…я, неплохо изучивший тактику и организацию немецкой армии, владеющий немецким языком, имеющий практический опыт по организации разведки, вынужден без пользы влачить "резервное" существование. Спрашивается, естественно, кому это на пользу? Не кажется ли вам, товарищ полковник, что ваши работники проявили бездушное, чиновничье отношение к офицеру, не доложив даже вам существо дела и просто спихнув меня в резерв?

…Я прошу вас, товарищ полковник, принять все меры к тому, чтобы я мог продолжать свой нелегкий, но почетный труд разведчика. Вмешайтесь в это дело, направьте меня в Действующую армию, где я могу приносить пользу нашему делу, и положите конец равнодушному, стандартному отношению к людям со стороны некоторых ваших работников.

Не дождавшись ответа, папа сказал начальнику I ОВПУ (не знаю, как это расшифровывается, но это и неважно), что ему нужно поехать на несколько дней в Москву, так как в журнале "Знамя" будет печататься его повесть "Сын Звезды" и ему нужно работать с редактором. Название повести было придумано тут же, во время разговора, – никакой повести, естественно, не было. На две недели папе оформили отпуск, но он поехал не в Москву, а в свою часть под Варшавой. Таким образом, второй раз, чтобы уехать из тыла на фронт, он воспользовался своим членством в Союзе писателей.

В день приезда, 12 ноября 44-го года, он был назначен помощником начальника информационного отделения разведотдела штаба 47-й армии.

У папы были свои передвижения, а у нас – свои, несколько другого характера.

Как только Харьков, где жила до войны тетя Галя, окончательно освободили от немцев, наши мамы решили ехать туда. А через какое-то время маме предложили работу в городке Ямполь Сумской области, что в восточной Украине. И мы поехали в Ямполь.

(Я подробно пишу о нашем житье-бытье в Средней Азии, Башкирии, Харькове и Ямполе в главе "Слово о маме".)

В Ямполь папа второй раз за войну приехал к нам в отпуск – на три дня. Возвратившись на фронт, он написал маме:

Моя родная Галечка, свет очей, перед моими глазами все еще та маленькая станция, и та улица, и тот дом, и та хреновая комната, дорогая тем, что в ней живете вы трое, мои девочки.

Германия, 4.2.45
Галечка, ждать осталось не так уж много. Впрочем, на недели рассчитывать нельзя, рассчитывай на месяцы. Но уже не на годы. В период наступления я почти не писал тебе – нет времени, да и почта отстала.

Меня представили к награде за последнюю операцию – к ордену Отечественной войны I степени.

…Скоро я буду иметь столько орденов, как Денис Давыдов, и писать стихи – я полон ими, и они перекипают во мне, не родившись, потому что я не в силах делать две вещи зараз: воевать и писать.

20.2.45
Я тебе пишу гораздо реже по вполне понятным тебе причинам. Нет времени. Я нахожусь в глубине Германии, и все вокруг странно и непривычно…

Трофеев здесь много, и я знаю, как много вам нужно, но я не обладаю способностями некоторых из моих товарищей в этом деле. Я не стану тебе объяснять – ты ведь знаешь меня, я думаю…

Постараюсь выслать детям карандашей и бумаги как можно больше.

Это были такие же прекрасные наборы цветных карандашей, в красивых коробках, как и те, которые папа привез нам после демобилизации. Папа прислал и прекрасную бумагу – у нас были только школьные тетрадки с бумагой, мягко говоря, не лучшего качества.

21.3.45
Здравствуйте, старушки!

Жму ваши шесть рук и целую по шесть раз.

У меня все в порядке. Бьем немцев почем зря. Война кончается, и я очень рад, что я в армии: может быть, я способствовал тому, что враг будет разбит на полсекунды скорее.

Много писать не могу – нет времени. Целую еще по два раза.

А потом наступил день победы. В этот день, 9 мая 45-го года, многие жители Ямполя, где мы тогда жили с мамой, собрались на площади перед магазином – в некотором роде центре городка. Было шумно, празднично. Некоторые плакали. Помню мое безмерное изумление при виде плачущих женщин. На мой вопрос, почему они плачут, мама объяснила, что у многих на войне погибли близкие. Кроме того, добавила мама, иногда плачут и от радости. Тогда впервые в жизни я осознала, что в радостном событии может таиться печаль и вообще не все однозначно в этом мире.

На Эльбе, 9.5.45. В день Победы

Мои родные, этот день, долгожданный, о котором мы мечтали четыре тяжелых года, наступил. Еще считанные недели, и мы увидимся, чтобы не расставаться. Чего лучше, наступил конец войны, а я жив, полон сил, и седина на голове, не в сердце…

Естественно, что я сегодня много думал и о тебе, Галечка, и о Жене и Ляле. Вам трудно, очень трудно пришлось. Будем надеяться, что черные дни кончились навсегда.

Вспомнил я и о друзьях, погибших в сражениях этой войны или пропавших без вести. Липкин, Зельдин, Олевский, Гурштейн и многие другие. Что ж, совесть моя перед ними чиста. Я храбро воевал, и если мне повезло больше, то потому, что пути господни, как написано в старой книге, неисповедимы.

Теперь мы, разведчики, оставшись без противника, ждем распоряжений свыше. А душа рвется домой, в ликующую Россию, к вам.

Горячо поздравляю вас с полной победой над врагом.

О погибших друзьях папа помнил всегда. Вот его письмо маме от 5 марта 1942 года:

Смутное "влеченье чего-то жаждущей души" осталось, но оно не столь остро, как бывало… Что касается Бориса Гроссмана, я был почти уверен, что с ним будет так, как, вероятно, и было. [Борис Гроссман, критик, погиб в окружении осенью 41-го года. – Л. К.] Но и теперь я почти уверен, что он как-нибудь явится. Мне вообще иногда кажется (вероятно, потому, что я остался в живых), что все – игра какого-то хитренького бога, который забавляется, заставляя людей играть в прятки. И хотя многие исчезают, но скоро они явятся, запыхавшиеся, радостные и гордые, рассказывая были и небылицы.

Правда, к Гурштейну это не относится. И к Крымову это не относится. И, вероятно, ко многим это не относится. Но это уже недоразумение. Они просто, заблудившись, нашли лучшее место для жизни, что ли. Может – там цветы, весна, черт его знает. А может – и они еще явятся…

ИЗ НАГРАДНОГО ЛИСТА

Работая помощником начальника информационного отделения разведотдела 47 армии, капитан Казакевич Э. Г. много сделал по определению группировки и системы противника на западном берегу реки Одер.

Перед началом наступления много сделал по отражению системы обороны противника… В период прорыва и преследования противника внимательно следил за обстановкой, докладывал в штаб и информировал войска. Сам дисциплинирован и смел. Выезжал в войска, справедливо уточнял истинное положение на поле боя и своевременно докладывал командованию.

Заслуживает правительственной награды – орденом Отечественной войны II степени.

Начальник разведотдела штаба 47 армии
полковник М а л к и н
3 мая 1945 г.

Достоин награждения орденом Отечественной войны II степени.
Начальник штаба 47 армии генерал-лейтенант Лукьянченко
8 мая 1945 г.

Папа рвался домой (хотя дома как такового не было), а нам писал о том, что скоро, скоро… Он довольно долгое время добивался разрешения на демобилизацию из армии, но его не отпускали – после окончания войны оставили в комендатуре небольшого немецкого городка. Думаю, тут сыграли роль не только его знание немецкого, но и его интеллигентность, умение ладить с людьми и другие его таланты.

23.8.45
Давно не писал тебе, все время – в разъездах по Германии, по Саксонии дубовой, по Тюрингии сосновой [цитата из стихотворения Эдуарда Багрицкого "Птицелов". – Л. К.], по Гарцу и т. д. Места красивые, всемирно известные, напичканные памятниками готической архитектуры и легендами, но – хочется домой.

10.9.45
…чувствую себя хорошо, и снова моя жизнь солдатская течет по-прежнему – в ожидании отпуска или – еще лучше совсем.

Получил письмо от Л. уже из Москвы, с прежнего адреса… Вернемся и мы. Вообще говоря, приходится констатировать тот факт, что всем моим друзьям все удается лучше, чем мне, в житейских делах. Это, конечно, не странно, но это мне чертовски надоело.

14.9.45
Я все там же, в далекой Германии. Все так же делаю свое дело, думая о вас и ожидая встречи. Надоело и себе и вам говорить: терпение, скоро, скоро. Но ничего не поделаешь. Приходится повторять это знаменитое слово – терпение.

Может быть, хуже всего то, что нет возможности писать, ведь работы все-таки много.

19.10.45
Я уже писал тебе, что врачебная комиссия признала меня ограниченно-годным второй степени. Врачи удивлялись, как мог я быть разведчиком, имея такое зрение. Как видно, мог. Вчера я приехал из Веймара, где был в доме Гёте, в доме Шиллера, в доме Листа. Очень интересно. Расскажу все, когда приеду.

1.11.45
Как ты легко можешь понять, зная меня немного, у меня ничего нет, как не было и до войны. Два-три военных костюма, четыре ордена и четыре медали – это все, или почти все, что я нажил. Поэтому перед нами, моя милая, встанет много горьких житейских проблем, которые мы должны будем решить. Это, конечно, меня не очень смущает, но первое время будет не очень легко, что ж, это значит, что придется много, очень много работать…

Но (к счастью) и я, и ты принадлежим к той породе людей, для которых вещи, собственность – дело третьестепенное.

Закончил папа войну в звании капитана, заместителем начальника разведотдела армии. Вернее, ему присвоили звание майора, но он до утверждения в этом звании демобилизовался, так что так и остался капитаном.

И наконец в 1946 году его просьбу о демобилизации удовлетворили. Вот его рапорт, несерьезный по форме, но совершенно серьезный по существу.

Начальнику штаба от капитана Казакевича Э. Г.

РАПОРТ
Ввиду того, что я слеп, как сова,
И на раненых ногах хожу, как гусь,
Я гожусь для войны едва-едва,
А для мирного времени совсем не гожусь.

К тому ж сознаюсь, откровенный и прямой,
Что в военном деле не смыслю ничего.
Прошу отпустить меня домой
Немедленно с получением сего.

Э м. К а з а к е в и ч

28 февраля 46-го года папа вернулся в Москву.

Папа на войне прошел путь от ротного разведывательной группы (как герой его повести "Звезда" – Травкин) до заместителя начальника разведотдела армии. И рассказ о папином военном житье-бытье мне хочется закончить словами его фронтового сослуживца Николая Пономарева, которого я знала – он приходил к нам в гости в Лаврушинский переулок. Вот что он, в частности, пишет в своих воспоминаниях о папе:

"Фронтовая биография Казакевича во многом необычна – пройти путь от бойца народного ополчения до помощника начальника разведотдела армии – дело непростое, особенно для человека, по состоянию здоровья вообще непригодного к военной службе. Эммануил Генрихович подавляющую часть своего ратного пути прошел в полковой и дивизионной разведке, где средняя продолжительность жизни солдат и офицеров одна из самых коротких на войне. Дважды раненный в боях, дважды побывавший в госпиталях, он снова стремится на фронт, и не просто на фронт, а в войсковую разведку. Это о многом говорит и многого стоит".